Схватка - [39]

И на другой день он выехал в Саят. Он понимал: ему предстоит не только объяснение с отцом, но и сражение за Дамели.

И первый, кого встретил в Саяте Бекайдар, был Еламан. Завхоз сидел около двери кабинета отца и читал газету. «Так вот чья машина стоит у входа», — подумал Бекайдар. Увидев входящего Бекайдара, Еламан опустил газету и улыбнулся.

— Э, ясный сокол, Беке! Здравствуй, здравствуй, дорогой! — сказал он ласково. — Хотя первым здоровается тот, кто входит, в особенности, если он младший. Что это ты как будто не в духе, а?

И Бекайдар, которому всегда было не по себе, когда он встречался с Еламаном, хмуро пробормотал:

— Да так, нездоровится что-то.

— Что же это у тебя вдруг заболело? — с веселой насмешкой спросил Еламан.

«Вот скотина-то, — подумал Бекайдар, — еще издевается», — и ткнул себя куда-то между животом и грудью.

— Тут вот что-то болит.

— Понятно! Сердечко ноет! Зубная боль в сердце, как некогда прекрасно выразился великий Гейне. Ничего, это не смертельно! От этого еще никто не умер! Кстати и лекарство твое у тебя под боком, — и Еламан кивнул головой на дверь. «Не финти, не финти, — говорил этот нагловатый жест, — мне же все отлично известно».

Бекайдар ничего не ответил, он только повернулся лицом к окну.

— А время для посещения ты выбрал неудачно, — продолжал Еламан, — Нурке уже машину вызвал. Сейчас уезжает.

Бекайдар снова промолчал. В нем все так и кипело. Но взгляд Еламана сверлил ему затылок, и он спросил отворачиваясь от окна:

— А что, отец занят?

— Ничего, сейчас освободится, — успокоил его Еламан. — Слушай, да зачем тебе он нужен? Что вы сами не можете разобраться? Подойди к ней, она из школы возвращается поздно — возьми ее за ручку, поцелуй в сахарные губки и скажи: «Дамеш ты моя, Дамеш!..»

— Слушайте! — Неизвестно, что Бекайдар сказал бы или сделал, но в эту минуту дверь кабинета отворилась, и Ажимов, провожая посетителей, вышел из кабинета.

— О! Здорово, дорогой, — сказал он радостно, увидев сына, — входи, входи! Осунулся ты, похудел! Скулы стали, как у волка! — и он слегка обнял Бекайдара за плечи и подтолкнул в кабинет.

— Садись, дорогой, — сказал он, сам усаживаясь, — в ногах правды нет, так говорили старики.

Но Бекайдар продолжал стоять.

— Ты по делу, или так, по дороге? — спросил Ажимов, хмурясь и перебирая на столе какие-то бумаги. Он не хотел показывать, что заметил настроение сына и оно ему не понравилось. — Только быстренько, я очень тороплюсь.

— Раз торопишься — лучше не начинать, — сказал Бекайдар. — Это долгий разговор.

— Ах, как вы все любите долгие разговоры, — покачал головой Нурке. — А вот Дамели с тобой поговорила очень коротко. Ну, на долгий разговор у меня, уж извини, — Нурке потряс какими-то планами и кальками, — времени сейчас нет. Надо проехать по партиям и посмотреть, что они там натворили без меня. Так что придется нам...

— Мой разговор важнее твоей поездки, — сказал Бекайдар, глядя отцу прямо в глаза.

— Это для тебя, дорогой, самое важное на свете, твоя неповторимая личность, — нравоучительно сказал Нурке, — а я руководитель экспедиции. Так что времени на то, чтоб разводить с тобой слякоть, у меня, — повторяю — сейчас совершенно нет.

— Слякоть? — гневно переспросил Бекайдар.

— Слякоть, слякоть, дорогой, — подтвердил Нурке. — И главное: я уже знаю, что к чему. Начинаешь ты с дочки, кончаешь ее отцом. Но имей в виду: семь раз отмерь, а восьмой отрежь. Обвинять собственного отца — дело нелегкое, скажу тебе по совести. Ладно! — Поговорим обо всем на днях, а теперь давай руку — и всего хорошего! Еду!

Бекайдар молча повернулся и вышел из кабинета. Нурке проводил его долгим взглядом.

— Да, камень! Камень! Ударишь — искры полетят и паленым запахнет! — сказал он любовно и вздохнул. — Беу ты мой, Беке, Бекентай, ребенок мой, ну откуда тебе при твоей глупости и необузданности понимать, как тебя любит твой нехороший отец?

Он вышел из кабинета и крикнул:

— Машину!

Через несколько минут его неутомимый газик уже мчался по широкой степи к отрядам.

...Но и сын чувствовал себя не лучше, чем отец. Из того, что разговор не состоялся, он сделал вывод, что отцу есть что скрывать, и поэтому вряд ли он когда-нибудь добьется прямого и честного ответа. «Отец, отец, — думал он не то вслух, не то про себя, — ты же любишь меня, ты руку готов за меня отдать на отсечение, так почему ж ты меня так мучаешь? Почему не хочешь поговорить со мной откровенно — ведь это так необходимо и для тебя и для меня. Неужели ты в самом деле сделал что-то такое, чего нельзя не только простить, но даже и высказать?.. Не верю, не хочу верить я в это!»

И он вспомнил, когда он был малышом в коротких штанишках, и отец всюду водил его с собой за руку — и в детский парк, и в детский театр, и в зверинец. Как он покупал ему заводные автомобили, смешных мишек, которые рычали, если их повалишь набок, оловянных солдатиков, а однажды в день рождения принес аквариум с золотыми рыбками и чудесными золотисто-зелеными водорослями. И никогда отец не говорил, что он занят, что ему не до него. До сих пор стоит у него в глазах такое: отец сидит в кабинете и пишет, а он играет рядом на диване; или отец рассматривает образцы пород, и он вертится тут же под ногами, или отец принимает гостей, а он тоже гость, тоже сидит в своем кресле, пьет чай и ест торт и смеется наравне со всеми. Словом, детство у Бекайдара было действительно счастливым и светлым. Он так никогда и не почувствовал, что ему не хватает матери. А сейчас какая-то темная хищная тень нависла и над ним и над его любовью и даже над всей жизнью его, и все это было так несовместимо с тем образом, отца, который он себе создал, что парню вдруг показалось; он по-настоящему сходит с ума. Может быть, и действительно он был близок к этому.