— Я... — и тут же осекся — сказать было нечего.
Но Жариков с Ержановым сразу же заговорили о чем-то другом, и будто ничего и не видели.
Но он-то знал: они все видели и все поняли. Вот какой он охотник, вот какой он мужчина!
«Ну, врете, проклятые, я вам сейчас покажу», — подумал он, весь внутренне сжимаясь в кулак, и, не отвечая Даурену, крикнул проводнику: — Дед! Дед-травоед. Ну-ка, прокати меня на этот островок.
Он думал ехать в лодке один, с дедом, но неожиданно рядом с ним оказался и Даурен, уже с берданкой за плечами, и Жариков и даже Гогошвили («посмотрю, что у вас за плавучие острова такие. Никогда не видел, и кабанят захвачу домой парочку»). Остров оказался похожим на губку, рыжая вода с металлической радужной пленкой вскипала у них под ногами. Рос тростник, осока, мелкие незабудки и какие-то фиолетовые цветы необычайной формы, размера, нежности и раскраски. В одной из больших промоин покоилось в черной воде несколько белых водяных лилий.
«Где же кабан-то?» — подумал Ажимов. Он был почему-то убежден, что теперь он покажет всем им, что он за охотник. Они обошли весь остров. Прошел час. Кабанов нигде не было.
— Вот что, товарищи, — сказал Ажимов, останавливаясь и опираясь о ружье, — так толку не будет. Мы их только пугаем, давайте разойдемся по разным сторонам.
— Я с тобой, — шепнул Даурен.
— Нет, нет, Дауке, мне и так сегодня не везет, — попытаю счастья один, — ответил он.
Даурен хотел что-то сказать, но поглядел на Ажимова и молча отошел в сторону.
И вот что получилось дальше из-за этого проклятого деда-травоеда. Только из-за него и больше не из-за кого! Будь он тысячу раз проклят! Ажимов пробирался между тростниками. Идти было трудно, земля качалась под ним так, как будто он шел по пружинистым, прогибавшимся матрацам. Один раз он даже ухнул в какую-то яму. Он уже окончательно обессилел, когда вдруг услышал выстрел, а за ним крик Жарикова: «Что? Попал, дед?» Что ответил дед, он не расслышал. Только где-то впереди, а потом сбоку послышался треск и шум чего-то огромного. Как будто кто-то слепо ломился через заросли. Он взял ружье наизготовку и пошел в сторону этого шума. Прошел десять шагов, двадцать, сто — шум вдруг замолк, ничего и никого не было.
— Эге-ге-ге! Где вы, Нурке! — послышался где-то вблизи голос Жарикова.
Он ничего не ответил, только губу закусил.
На небольшой полянке, величиной с комнату, лежала коряга. Он сел на нее и задумался. Очень быстро темнело, и через редкий тростник он видел, как на берегу загорелся большой желтый огонь. Это развели костер, чтоб испечь фазана. Даурен научил, как это делать: ощипанную птицу обмазывают толстым слоем глины и зарывают в золу. Когда прогорит костер — жаркое будет готово. Птица печется в собственном соку.
В следующую секунду Ажимову показалось, что на него обрушилось небо. Какая-то невероятная тяжесть прижала его к земле. Он помнил только ослепительный взрыв, (вот что, наверно, значит — искры из глаз посыпались), страшную боль в боку, запах тлена и звериного смрада, от которого у него пресеклось дыхание. Зверь хрипел и катал его по земле. К счастью, дальше он ничего не помнит, кроме последнего толчка, которым и выбило у него память.
Очнулся он уже на борту машины на кошме, над ним сидел Даурен и держал его за руку. Вероятно, от этого он и пришел в себя. Он хотел поднять голову, но сразу же его затошнило, заломило в глазах, сжало виски железными тисками, и он рухнул опять на кошму.
И тут же услышал голос Дауке.
— Лежи, лежи, сейчас поедем.
— А его не растрясет по дороге? — спросил чей-то голос.
Что ответил Даурен он не знает, потому что опять впал в забытье.
Окончательно пришел он в себя на квартире. Над ним сидели Бекайдар и медсестра. Они о чем-то тихо толковали. Он поглядел на них и закрыл глаза.
— Глядит, — шепнула сестра.
— Тс, тс, тс! — произнес Бекайдар и утер глаза.
...Все полностью он узнал только через неделю. Оказывается, Даурен сразу же пошел за ним («потому и пошел, что понял — какой я охотник», — скорбно подумал он), и все время ходил, не выпуская его из виду («значит, видел и как я ухнул в пойму! И ведь ходит-то он, как шпион: ничего не услышишь»). Когда он сел на корягу, Даурен стоял за его спиной. Это и спасло Нурке. Подраненный кабан кинулся в тростники, добежал до поляны (наверное до места своего обычного стойбища) и залег там. В это время и угораздил Ажимова черт опуститься на эту корягу. Раненый зверь, увидев человека, кинулся на него, ударил в спину и подмял под себя. Опоздай бы Даурен на три минуты, и с ним было бы кончено. Но и это еще не все. Даурен, выбежав на поляну, крикнул. Кабан в неистовстве катал Ажимова по земле и все норовил повернуть его так, чтобы клыками вспороть живот. Обыкновенно, когда кричат, разъяренный кабан либо не обращает внимания, либо поднимает голову и на секунду оставляет свою жертву. Вот тогда и надлежит бить. Но этот кабан был особенный; он поглядел на Даурена и вдруг бросился к нему. У Даурена были считанные секунды, чтоб прицелиться, если бы он ошибся хоть на волос, ему бы не избежать гибели. Ничто на свете не могло бы его уже спасти. Но он подпустил зверя на пять метров и всадил ему пулю как раз в лоб. Зверь с разбегу успел еще сбить Даурена с ног, но сейчас же рухнул рядом.
