Схватка - [27]

Дамели улыбнулась.

— Ты не про того отца говоришь, — сказала она. — Тот, что в Алма-Ате живет, — это мой отец названный, а настоящий мой отец здесь, в Саяте. Как, по-твоему, меня звать по отчеству?

— Дамели Хасеновна.

— А вот и не так: Дауреновна, Дауреновна. Настоящий мой отец — Даурен Ержанов.

— Постой, — сказал совершенно ошалелый Бекайдар. — Даурен? Учитель отца, тот, известный...

— Отец не терпит, когда его называют известным, — засмеялась Дамели. «Приходите, поговорим об этом ровно через сто лет», — отвечает он, когда к нему обращаются так. Но он сейчас ждет меня в Саяте.

— Слушай, да ведь он мертв, погиб, зарыт где-то не то в Сибири, не то на Дальнем Востоке.

— А вот не погиб и не зарыт, а вернулся целым, здоровым и руководит геологическим отрядом в Саяте. Ну, что ж ты так смотришь на меня: раз в сто лет и не такое бывает.

— Раз в сто лет... — ошалело пробормотал Бекайдар и схватил Дамели за руку. — Слушай. Я так рад за тебя, так рад... И он вдруг схватил и обнял ее и несколько раз поцеловал. И она тоже поцеловал его, хотя потом сразу же осторожно отстранила его руки.

«А больше всего я рад за себя, — подумал он, — теперь Хасен мне не указ. Какой бы он ни был. Безумный или нет. А с Дауреном Ержановым я сговорюсь».

И в порыве радости он сказал:

— Значит, Хасен твой дядя. Ты знаешь, Дамели, я ведь был у него. Он меня угощал медвежьей колбасой. Я и с тетей Машей познакомился.

— Боже мой! — воскликнула Дамели, останавливаясь. — С тетей Машей! Что ж ты молчишь! Говори же, говори!

— Может быть, сядем, — продолжал Бекайдар.

Как раз на дороге лежали огромные белые валуны, возможно, остатки какого-то доисторического селя, и они опустились на них.

Бекайдар подробно рассказал о своем посещении домика в горах. Дамели слушала молча, не перебивая, и только, когда Бекайдар произнес: «Так он ничего мне и не сказал, кроме того, чтоб я лучше обратился за ответом к отцу, но о чем я могу спросить отца?» — она пошевельнулась и тихо сказала:

— Какой-то человек смотрит на нас сзади, отпусти мои плечи. Не оборачивайся.

Это чудо, что она могла почувствовать затылком чей-то чужой взгляд, но она его точно почувствовала.

Но Бекайдар обернулся и напоролся на взгляд Еламана. Завхоз экспедиции стоял за камнем и смотрел на них. Луна ярко освещала его лицо — сухие резкие черты и поджатые губы.

Бекайдар посмотрел на него с гневным недоумением.

И сейчас же Еламан заюлил, закривлялся, заулыбался, и сразу с его лица исчезло то напряжение, которое делало его значительным и страшным. Перед Бекайдаром опять стоял завхоз.

— Ну, я очень рад, очень рад, — забормотал он, — молодые, хорошие! Любите друг друга! И ваш батюшка...

Но тут Бекайдар поднялся так медленно и грозно, что Еламана как ветром смело.

— Уполз, гадина, — сказал Бекайдар, усаживаясь опять на камень и обнимая Дамели. — Если бы ты только видела, какими глазами он на нас смотрел.

— Кто это? — спросила Дамели. Она не видела или не разглядела эту столь внезапно появившуюся и снова сгинувшую тень.

— Да так! — мерзавец один, — пробормотал Бекайдар и вдруг усмехнулся: — Вот кого бы я спросил кое о чем...

А мерзавец, отойдя метров на сто от парочки, развел руками и сказал:

— Ну что ж, Еламан, говорят же: «Когда кулан свалится в колодец, тогда и муравьи лезут ему в ухо», — все правильно!

7

За два часа от Второго Саята начинаются тростниковые джунгли. Именно так здесь их и называют — джунгли. Это густейшие непроходимые и неодолимые заросли тростника вышиной с человека; тянутся они на много десятков километров и доходят до самого озера. Впрочем, они и в озеро заходят тоже, то около того берега, то вдоль этого, то посередине его тянутся зыбкие, проваливающиеся под ногами островки. Почва в них рыхлая, влажная и состоит она почти исключительно из бурых и белых корешков. Острова эти совершенно необитаемы, и даже сколько их всего, никто толком не знает. Да их и не сочтешь — этим летом они есть, а на следующее пропали бесследно. Ни охотники, ни рыбаки их не посещают. На них ни хаты не построишь, ни даже ухи не сваришь; тростник, ржавчина, рыжая и черная, вскипающая между пальцами вода поймы — это, пожалуй, и все.

Вот на такой остров, непонятно каким образом, и забралась семья кабанов. Огромный черно-рыжий секач, самка и с десяток потешных полосатых поросяток! Они ходили по острову, хрюкали, фыркали и рылись носами в грунте.

— Не иначе как был подранен и заплыл, а мамаша за ним, — сказал Даурен, опуская бинокль, — только так! Но я бы сюда, Нурке, не сунулся. Походим еще по джунглям. Еще не поздно.

Но Нурке, злой и багровый от раздражения, только передернул плечами. Ему сегодня, как нарочно, не везло. А между тем, у всех охотников была уж добыча — даже счетовод Никанор Григорьевич убил пару фазанов, а Гогошвили, возбужденный, счастливый, слегка пьяный, ходил с ружьем через плечо и клялся, что он не уйдет отсюда, пока не застрелит последнего балташинского тигра. Есть здесь такой тигр, есть. Его месяц тому назад видел дед-травоед (бог знает откуда такое прозвание появилось у смиренного старика Травнина. Он прожил в этих местах сорок лет и знал озеро километров на двести вниз), что ж касается Жарикова и Даурена, то они каждый положили по кабану и больше уж даже и не стреляли. Даурен, тот и вовсе оставил ружье в грузовике. А ему бы хоть утку, хоть серого гуся подстрелить! И этого не было! А потом он еще вдобавок осрамился. Они шли с Жариковым и Дауреном вдоль джунглей по сухому месту и тут вдруг под ногами Ажимова что-то ухнуло, фукнуло и как будто взорвалось. Он так обомлел, что даже чуть ружье не уронил и вскрикнул. И тут же увидел большого буро-красного фазана. Фазан поднялся из-за куста, свистя крыльями, пролетел дугой по оранжевому небу и опустился где-то за другим кустом. Потный от стыда — пошел охотиться, да дичи и испугался — Ажимов пробормотал: