Шварце муттер - [74]

- И ее величество пожалует в гости? – не поверил Яков.

- О, нет! Ее величество болеют, но пожалуют господин фон Бюрен, граф Вартенберг, и господа Лопухины, и граф Остерман…

- Довольно перечислять, Кейтель – мне все равно их не видать.

- Отчего же? Полагаю, вы достаточно поправились, и сможете наблюдать за концертом с галереи. Там есть такая портьера, и из-за нее можно…

- То есть вы приглашаете меня, Кейтель?

- И не только я, - дворецкий неожиданно игриво подмигнул, и Яков поразился – как уживаются в нем надменность и внезапное, как искра, лукавство, - У вас есть добрый друг, желающий вас развлечь – после долгой, тяжелой болезни и вынужденного заточения.

- Хотите сказать – мое сидение за портьерой высочайше одобрено? – уточнил Яков, и получил ответ:

- Именно так.

Яков не стал наблюдать, как ужинают высокие гости – это было бы унизительно. С первого этажа раздавался то и дело собачий лай, и доктор решил – значит, кто-то из гостей привел с собой собачку, чтобы похвастаться. И, конечно же, можно и не угадывать – кто.

Когда с галерей заиграли скрипки, и снизу послышалось – что настраиваются инструменты, Яков все-таки вышел за портьеру и посмотрел вниз – ему захотелось увидеть, как будет петь Лупа.

Оркестр выстроился полукругом – флейтисты и эти, что с огромными скрипками – Яков не знал, как они называются. Лупа, в шелковом платье, широком, как солнце, и такого же цвета, только готовилась петь. В волосах ее вплетены были чайные розы, отлично видные Якову сверху. Гости сидели рядком на стульях, и Ван Геделе с высоты мог рассмотреть, как прошиты их парики – у кого они были. Лопухины – оба в лососинном, в кружевах цвета внутренности морских раковин, утонченные и накрашенные, с лицами грешных ангелов. Остерман – серебро, и возле него золото – Левенвольд. И в центре, гость главный и почетный – зловеще-сиреневый фон Бюрен, в собственных черно-стальных кудрях, матово-смуглый, с той самой собакой у ног. Рыжая борзая на длинном витом поводке вяло порыкивала – охраняла! – и подозрительно косилась на серебристого Остермана, с явной готовностью – тяпнуть.

Скрипки попиликали и затихли, вступила флейта, и за нею – мягкой волной полился голос певицы. И музыканты последовали за голосом, в райские кущи, по одному вступая на этот путь – сперва флейты, а потом и те, что как огромные скрипки. Ах да, виола да гамбо…Лупа взяла самую высокую, леденяще-звонкую ноту – и порочный херувим Лопухин прижал к накрашенному глазу платок, а собака – вскочила разом на четыре ноги, в охотничью стойку.

- Флора, фу! – Бюрен дернул поводок, но было поздно. Собака завыла, вплетая свой голос – в арию, в рыдание флейт, прибавляя себя – к путешествию в райский сад. Вой не заглушал пение совсем, скорее – добавлял новые ноты. Это была – неожиданная поддержка.

Левенвольд закрыл лицо ладонями, пряча улыбку, Бюрен и Остерман, переглядываясь, хохотали – наконец-то эти вечные соперники в политике нашли общую звезду – на музыкальном небосклоне.

- Это нарочно! – Нати Лопухина вскочила, топнула ножкой, схватила мужа чуть ли не за шиворот и потянула на выход, - Над нами смеются! Это дурная шутка, пойдемте, друг мой – из дома, где не помнят о приличиях…

Бедняга князь прижимал к глазам платок уже от смеха, но позволил супруге себя увлечь – как и всегда, как покорная игрушка. Хозяин дома устремился было за ними, но Бюрен придержал его за край золотого наряда:

- Не стоит, Рене, пусть идут, раз такие дуры…Послушаем дальше – твою приму и мою Флору.

Лупе, впрочем, не показался обидным такой дуэт – она пела и улыбалась, и улыбка звучала в голосе ее, как в утреннем небе – трепещет розовый краешек рассвета. Ария кончилась, и певица присела, и поцеловала собаку с длинную морду – слушатели аплодировали им обеим. Потом Лупа отступила за спины оркестра, и вышел вперед уже Прошка-Аницет, с подбитым глазом, кое-как замазанным белилами.

Яков следил сверху – что станет делать певица. Лупа золотистой тенью проскользнула позади музыкантов, прошла торопливо под куртуазным благовещением, и осторожно – живот ей мешал – взошла по ступеням. Яков свесился с галереи, смотрел – куда же дальше? Лупа медленно брела мимо ряда одинаковых дверей, цепляя ручки их пышным платьем – видно было, что нехорошо ей, ноги еле держат. Вот вздрогнула, завидев кого-то в том конце коридора, толкнула наугад первую же попавшуюся дверь – и почти упала в дверной проем. «Худо стало, - догадался Ван Геделе, - Надо глянуть – как бы не родила прежде срока».

Аницет перед гостями заливался, как певчая птица. Собака пока молчала – но это Бюрен пальцами держал ей морду, не позволяя завыть. Яков вышел из-за портьеры, огляделся – все слуги стояли внизу, кругом возле гостей. Доктор прошел за спинами скрипачей, сбежал по лесенке вниз, и по коридору – к той двери, в которую входила певица, он запомнил, в какую.

То была графская спальня – зеркало, цацки, неприбранная постель – и Лупы в ней не было видно. Яков заглянул за ширму – но и там стояли лишь горшок и таз, стыдливо прикрытые плетеными крышками. И за балдахином не было никого, и под одеялом – доктор даже проверил. Зато на туалетном столике царило роскошество…Левенвольд к приходу гостей надел на себя, конечно, «все лучшее сразу», но кое-что и оставил. Бриллиантовые серьги, длинные, в его вкусе, и много-много сверкающих шпилек, и перстни – и с камнями, и с камеями… «Колечко заметно будет, а шпильки – кто их считает» - решил Яков и парочку шпилек приколол на рукав – с изнанки.