Шварце муттер - [58]

- Врешь ты все, - оскорбилась за графа Лупа, - Хозяин с мужчинами не махается, он не из таких. Это все завистники про него выдумывают, оттого, что он – петиметр, а они все – выхухоли.

- Какие ты слова знаешь, - умилился Яков, с симпатией разглядывая Лукерьино треугольное личико – без театральной краски оно выглядело трогательно-прозрачным, и золотые веснушки сияли на белой коже – как на графе его «пудрэ д’орэ». Только Лукерьино золото – увы, ничего не стоило.

- Ты же не сватать меня приходил? – выпалила Лупа, глядя доктору в глаза с каким-то религиозным ужасом, - Нет ведь?

«Вот еще» - подумал Яков, и вспомнил тут же свою гривуазную болтовню за сценой, и дурацкие вопросы о приданом – но он ведь шутил, игрался. А дура поверила.

- Нет, не сватать, - отвечал он, - Пока нет. У него казачок болеет, я смотрел.

- А, новый, черный, - мгновенно догадалась Лупа, видать, в курсе пополнения была уже вся дворня, - Ты меня не сватай пока, не надо. И потом тоже не сватай.

- Отчего же? Или Гросс расщедрился – берет тебя?

Лупа фыркнула – при упоминании Гросса, и смешно сморщилась:

- Мимо, доктор. Не угадал. Я призналась хозяину, что брюхата – и он меня не выгнал. И в деревню не сослал. Обещал, что я все равно буду петь на премьере, а потом он отправит меня в Польшу, с Ла Брюсом, тот как раз уезжает.

«Или он врет, или она» - решил Яков, и спросил:

- И он совсем не злился?

- Наоборот, обрадовался. Спросил, какой у меня срок, и что-то записал в своей книжечке, той, что у него для танцев. И велел мне молиться – чтоб не пропал голос, и чтоб потом пришло молоко.

- Пришло молоко? – переспросил Яков, и тут же все понял, - Поздравляю тебя, маленькая волчица. Кажется, ты выиграла в свою игру, - доктор снял с рукава ее цепкую ручку и поднес к губам, - Удачной тебе премьеры. И легких родов – быть может, на эту твою премьеру пригласят и меня.

- Не пригласят, у дворни своя повитуха, - Лупа отняла от его губ свою руку – на каждом пальчике у нее сверкало по перстню, с яркими поделочными камнями, - А ты доктор господский, вряд ли мы еще свидимся.

В голосе ее звучало некоторое сожаление – но пополам с торжеством. Глупенькая авантюристка – и, кажется, везучая.

- Бог даст, погляжу из-за кулис, как ты поешь на своих качелях, - пообещал Яков, - Прощай, маленькая волчица.

Ван Геделе поднял ее острое личико – кончиками пальцев за подбородок – и быстро поцеловал обведенные темным контуром бледные губы, мягкие, в трогательных розовых трещинках. Ее дыхание пахло тоже – апельсинами, райским садом, но девушка эта была – чужая игрушка, из тех, что запрещается брать. Яков отстранился от ее перепуганной, задохнувшейся мордочки и шагнул из темной комнаты прочь – в коридор для слуг. Пошел, так сказать, дальше своей дорогой.

Пока доктор Ван Геделе отсыпался в собственной постели, и видел во сне, как уносит его лавина оранжевых благоуханных даров Цереры – прибыл курьер от младшего графа Левенвольда, доставил бутыль с эфедрой, и недоуменная фройляйн Арбуэ выставила бутыль на пороге комнаты – Яков едва не сшиб сей сосуд, когда проснулся. Горлышко бутыли обвивала, как шарф, записка: «Сделать к семи часам». Почерк у младшего Левенвольда был тот еще – как вавилонская клинопись.

Яков сошел в лабораторию и с легкостью за неполный час изготовил знаменитый шпионский «эликсир правды». На часах стрелки как раз подползали к семи. «Нужно было сказать, что эта штука скисает через пять часов, - вспомнил Ван Геделе маленький шпионский секрет, - А я позабыл. Старость – не радость».

Обещанная карета прибыла за доктором вовремя. Яков ожидал увидеть уже знакомого ему Десэ, но в карете обнаружился совершенно неизвестный дядька, тощий, всклокоченный и внешне напоминающий циркуль с волосами. Он ничем не походил на служителей тайной полиции, и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее – то ли выражение внимательной мрачной озабоченности на неприметном остром лице, то ли стремительную, настороженную, все вынюхивающую повадку крысы.

- Куда едешь – сам знаешь? – быстро спросил внимательный циркуль на чистом, но слишком уж правильном русском. Представляться он, по-видимому, счел ниже своего достоинства.

- Не знаю, - сознался Яков. Он предполагал – или в Измайлово, или в «Бедность», но предпочел не угадывать.

- Едешь в «Бедность», - обрадовал его спутник, откидываясь на жесткие подушки, - К кому – тоже не ведаешь? – он даже не насмехался, был безразлично-спокоен.

- Не ведаю, - Яков не сдержал улыбки.

- Тебя ожидает его сиятельство граф фон Бюрен, барон Вартенберг, - произнес спутник старательно, словно отрабатывая произношение. Бюреновский титул был для Ван Геделе свежайшей новостью, и доктор сделал в уме пометку – «отныне он зовется вот так».

- Инструктирую, - все так же безучастно продолжил провожатый, - Ежели кого узнаешь – радоваться и орать не следует. В «Бедности» одни пребывают инкогнито, другие вовсе уже без имен. Никого ты там не знаешь, понял меня?

Яков кивнул.

- Я заведу тебя в камеру, ты сцедишь арестанту свое зелье, подождешь за дверью – как подействует, и я или кто другой – проводят тебя на выход. Ни бесед задушевных, ни радости, оттого, что признал знакомых – чтоб не было.