Шутки кончились - [12]

Врач серьёзно ответствует, что карьере — ни в коей мере,

Что за год, который, возможно, ему отводят,

Можно сделаться президентом,

Ну... или чем-то вроде.

VI

Дальше канва стандартна, сюжет яснее, чем щи:

Волею судеб, сплетеньем небесных нот,

Ну и, конечно, не без моей помощи

Двое пересекаются у ворот.

VII

Где-то за кадром флейта тихий прохладный яд льёт,

Двое танцуют на тросе, плывут между сном и явью;

Мир под ногами крошится, бьётся, осколки звенят флейте в тон,

Звёзды им корчат рожицы, ночь заливает улицы кобальтом.

Двое идут по улицам. Всё вокруг шипит и искрится,

Двое сначала молчат, потом не могут наговориться.

В честь их прихода любой стол накрыт, листвой двор одет,

Их поцелуем вышибает электричество в городе.

Если отбросить метафоры, можно сказать, все счастливы.

Нет никакого повода биться, метаться, в небо выть.

Нужно заканчивать, хватит, ну же, поставь точку!

Нет.

Ваш покорный кивает и карандаш точит.

Двое сидят на крыше, смотрят на город, к щеке щека.

В небе над ними — невидимы — тикают два счётчика.

VIII

Лето вступило в силу. В распахнутое окно

Тихо течёт запах липы и детский ор.

В регистратуре жарко, но Тане радостно:

Таня

     строчит

          оправдательный приговор.

Почерк у Танечки ровный. Наклон, нажим.

Руки у Танечки нежные, голос сладкий.

Врач облажался, парень, ты будешь жить,

Брось сигареты,

          начни

               делать зарядку.

Здесь я любуюсь реакцией персонажа:

Он неподвижен, стеклянен и пуст, как ваза.

Он понимает: ей такого не скажут.

Просто не может

                так повезти

               два раза.

Мир точных чисел не знает законов жанра,

Это статистика, злая определённость.

Ты бы хотел дождя, но сейчас жара.

Здесь

     не тебе править время,

               сдвигать ось.

Все твои мысли и образы — мишура,

Сотый по счёту образчик пустого сора.

Точные числа сильнее тебя стократ.

Три.

Девять.

Сорок.

IX

Стоп-кадр,

          крупный план:

               герой тоскует по героине.

Он пробует всё подряд —

               от спортзала до героина.

Кутит в «Голден-пэласе»,

               потом работает в хосписе.

Он бегает — и сникает,

               едва присев.

Его накрывает по расписанию —

                    вечером:

Мерещится скрежет,

          как будто кто-то скрипит пером.

Настырные тени снуют в углах,

               подлетают к рукам, к лицу.

И он их

          вбивает,

               вбивает,

                    вбивает

                         в пепельницу.

Друзья верещат:

          дёрни в Альпы,

                    в Тибет,

                    в Мадрид.

Он дёргать не хочет.

          Он слушать — и то не хочет.

Строчит по письму в неделю и жмёт delete:

В Аиде по воскресеньям разносят почту.

Он стал подозрителен,

               вечно настороже,

Он ждёт: где подвох,

               кто внезапно начнёт торг.

Он, в общем, почти догадался про свой сюжет,

Он даже уже размышляет о том,

                    кто автор.

X

Сеятель слов и нот, вещий пастырь героев,

Житель межстрочья, гость из-за корешка,

Мне интересно одно: чем же тебя накроет?

Где твой порог, твоя святая река?

Я не берусь судить стиль твой и чувство меры.

Небо, допустим, — просто блестящий ход.

Мне любопытно только: у какого барьера

Разом прервётся твоя череда прыжков?

Я пустой экспонат, тонкость моих реакций —

Цель для тебя: отчаянье, счастье, грусть...

Мне только нужно знать,

               как до тебя добраться.

Не сомневайся.

Я доберусь.

XI

Гулко в ночном переходе, пустота.

Бабка сидит: горбата, страшна, седа.

Нитку сучит, вроде прядёт чего-то там,

Тихо бормочет: денежку, мальчик, дай!

Он ей бросает пачку: хватит надолго, мол.

(Жаль, кинокамер нету, хороший дубль.)

Нищенка цепкой рукой ловит его подол:

Парень, постой-ка, что это ты задумал?

Бабушка, может, знаете, с вас станется:

Как мне проехать отсюда — и прямо в ад?

Знаю, голубчик, есть небольшая станция

На перегоне «Лубянка» — «Охотный ряд».

Жди темноты, не бери ничего лишнего,

Дай мне из свитера нитку, ступай, ступай...

Ад — он везде, родной. Как услышишь клич его —

Лестницей ржавой ляжет тебе тропа.

XII

Он едет в пустом хвостовом вагоне,

Считает секунды, газету мнёт.

Стук сердца в чудовищном гуле тонет.

Лицо и уши горят огнём.

Он словно на твёрдых коленях деда:

Давай, вспоминай, как себя ты вёл...

Он слышит отчётливо: рядом где-то

Старуха смеётся и нитку рвёт.

Гудок, остановка, укол под рёбра,

Как будто отмашка: дают добро.

Рычит: «Всё равно нас никто не берёт в рай!» —

И сходит сквозь дверь на пустой перрон...

Колонны молчат, свод из тени соткан,

Ни схем, ни названий, ни стрелок нет.

Он церберу в кассе швыряет сотку,

Проходит в единственный турникет,

Встаёт на грохочущий эскалатор,

Вцепляется в поручень, смотрит вниз.

За кадром дежурят врачи в халатах:

Ну, мало ли — обморок, приступ, криз...

Статисты, ссылаясь на боль и хрипы,

Бросают всё и уходят в скит.

Истерика в секции первых скрипок:

Дымятся грифы, искрят смычки,

Гудят, задыхаясь, гармонь и флейта,

Ударные лупят во весь опор;

В Москве навсегда отменили лето,

Начальник лета покинул пост.

Вытягиваясь,

     подвывая,

            плавясь,

                  скрипя,

                    постукивая,

                                 дрожа,

Гигантская лестница режет пламя