Шутки Господа - [39]

Если я решаюсь убить Бриссо, рассуждал Клоке, то я становлюсь убийцей. Один выстрел, и я превращаюсь в Клоке-убийцу и навсегда перестаю быть нынешним Клоке – преподавателем психологии домашней птицы в Сорбонне. Я принимаю решение – и в моем лице совершает выбор все человечество. Интересно, а если каждый человек на свете лично пришел бы сюда и выстрелил предателю в ухо? То-то был бы кошмар. Толкотня, грохот, дверной звонок трезвонит ночь напролет, припарковаться негде… О господи – как убог человеческий ум, когда обращается к морально-этическим проблемам! Лучше уж не задумываться. Больше полагаться на тело. Оно надежнее. Оно ходит на вечеринки, хорошо смотрится в спортивной куртке и совершенно незаменимо при массаже.

Внезапно Клоке захотел удостовериться в собственном существовании и посмотрел в зеркало над комодом. (Он никогда не мог спокойно пройти мимо своего отражения, и однажды так долго гляделся в плавательный бассейн, что дирекция была вынуждена спустить воду.) Не помогло. Он не мог выстрелить в человека. Он выронил пистолет и поспешил прочь.

Оказавшись на улице, Клоке решил зайти в «Ля куполь»[58] пропустить стаканчик бренди. Он любил «Ля куполь»: светло, людно и всегда найдется свободный столик. Не то что дома. Дома было сумрачно, тоскливо, и мама, с которой они жили вместе, не давала ему присесть. Однако в ту ночь все места в кафе оказались заняты. Кто эти мужчины и женщины? – думал Клоке, вглядываясь в сидевших за столиками. Казалось, они хотят слиться в абстрактное «Люди». Но ведь на самом деле людей не существует, подумал он, есть только человек. Клоке отметил, что это превосходное соображение наверняка будет иметь успех на каком-нибудь званом обеде. За соображения вроде этого его с 1931 года никогда не приглашали в общество.

Тогда он решил навестить Жюльетту.

– Ты убил его? – спросила Жюльетта, открыв дверь.

– Да, – ответил Клоке.

– Насмерть?

– Судя по всему. Знаешь мою пародию на Шевалье?[59] Обычно все падают со стула. Я перед уходом показал – он даже не улыбнулся.

– Прекрасно. Значит, он больше никогда не предаст партию.

Ну да, ведь Жюльетта – коммунистка, подумал Клоке. Причем самого интересного толка: марксистка со стройными загорелыми ногами. Немного он встречал на свете женщин, способных совмещать в уме совершенно несовместимые идеи, а именно: что такое гегелевская диалектика и почему, если пощекотать языком ухо докладчика, у него становится голос, как у Джерри Льюиса.[60] На Жюльетте была узкая юбка и облегающий свитерок, и Клоке захотел обладать ею – владеть этой женщиной, как владел разными другими вещами – транзистором там или маской поросенка, в которой он ходил во время оккупации, чтобы досадить фашистам.

Внезапно они занялись любовью. Или это был просто секс? Клоке соглашался, что между любовью и сексом есть разница, но считал, что и то и другое может быть восхитительно, если, конечно, один из партнеров не забудет снять нагрудничек, в котором едят омаров. Женщина, размышлял он, это нечто нежное и окутывающее. Да и все бытие – нечто нежное и окутывающее. Иногда оно окутывает с головой. Тогда уже нет никакой возможности выбраться наружу, разве только по очень важному поводу – на мамин день рожденья или по повестке в суд. Клоке не раз думал о том, что бытие и жизнь – совершенно разные явления, и не сомневался, что ему досталось наименее забавное из двух.

После любовных игр он, как всегда, прекрасно заснул, а наутро, к полному своему изумлению, был арестован по обвинению в убийстве Гастона Бриссо.

В полицейском участке Клоке клялся в своей невиновности, но ему сообщили, что в квартире Бриссо и на брошенном пистолете найдены многочисленные отпечатки его пальцев. И конечно, зря он, когда влез в окно, оставил запись в книге гостей. Все ясно. Спорить бессмысленно. Ему крышка. Следствие завершилось, едва начавшись. Начался суд – не суд, а сущий цирк, хотя и возникли трудности при доставке слонов в зал заседаний. Клоке признали виновным и приговорили к гильотине. Адвокат подал прошение о помиловании. Прошение отклонили из-за несоблюдения формальностей: стало известно, что адвокат подавал его, наклеив фальшивые усы.

Прошло полтора месяца. Вечером накануне казни Клоке сидел в одиночной камере и снова и снова пытался осознать случившееся. Но – безуспешно. Особенно эти слоны в зале суда… Завтра в это время он уже будет мертв. Клоке всегда думал, что смерть – это то, что бывает с другими. «Я заметил, это часто случается с толстяками», – сказал он своему адвокату. В приложении к нему самому смерть представлялась Клоке абстракцией. Люди смертны, рассуждал он, но смертен ли Клоке? Он никак не мог найти ответа. Однако несколько схематических рисунков, сделанных тюремщиком на штукатурке, все прояснили. Спастись нельзя. Скоро его больше не будет.

Меня не будет, с тоской думал он, а мадам Плотник, чье лицо напоминает что-то из меню рыбного ресторана, останется. Его охватила паника. Ему захотелось убежать и спрятаться, а лучше превратиться во что-нибудь твердое и долговечное – в массивный стул, например. У стула какие проблемы? – думал он. Стоит себе и стоит. Никто его не беспокоит. Ему не надо платить за квартиру и думать об инфляции. Стул никогда не стукнется большим пальцем об угол и не засунет невесть куда свои беруши. Он не обязан улыбаться и ходить в парикмахерскую, его можно взять на вечеринку, не опасаясь, что он раскашляется или устроит сцену. Стул существует просто для того, чтобы на нем сидели люди. Потом они умирают – и на стул садятся другие люди. Эти размышления успокоили Клоке, и, когда утром пришли брить ему шею, он прикинулся стулом. Его спросили, чего бы ему хотелось на свой последний завтрак, он ответил: «Зачем вы спрашиваете у мебели, что она хочет есть? Не лучше ли заново обить меня?» Все уставились на него, он обмяк и пробормотал: немного салата, больше ничего.