И вечер тот давнишний нет-нет да и вывернется перед ней. Она бы назад добежала до него, смахнула бы его, стерла, напрочь бы забыла, ничего не осталось чтоб от него. Но он был. И тяжелым камнем ворочался, мял душу, и она знала, что душа — это все, что есть в человеке. Если она болит, так всего разламывает, а если веселится — даже пяткам весело. Если бы этот генеральский шофер куда-нибудь уехал или его отправили на гражданку, еще бы ничего. Но он встречался ей каждый день, и то одно, то другое неловко выскакивало из дальних уголков памяти.
Иван был по-сибирски крепок, ухватист и весел. Когда он впервые появился, со спины она признала в нем Гришу своего, только Гриша был чуть шире в крыльцах, а Ванька вымахнул от широты ввысь малость, но затылок такой же упрямый, и голова двухмакушечная, как у Гриши. Вот это малое сходство вызвало в молодой женщине тайное поглядывание за шофером. То у окна задержится, глядя, как он возится у машины, то на крыльце задержится. У нее и в мыслях не было заигрывать с ним. Или поманить крепкими коленками. Она затаенно-грустно смотрела на него и вспоминала своего Гришу, все их вечера и короткие ночи медового месяца. Иван словно подтолкнул и оживил эти воспоминания, ночами она подолгу смотрела в свое единственное окошко и, забывая, что ночь, видела солнечный покос и себя на покосе этом, а рядом — Гришу. Стоит чуть сбоку и подносит к ее губам гроздь кислицы — красной смородины. А сам норовит кончик этой кисти прихватить своими губами. Потом бегут они к роднику, голова к голове пьют воду, и Гриша, намочив чуб, трясет головой, а потом капельки, согреваясь, стекают по ее груди. Солнце закрепляет на ее губах непроходящий жар, и они горят, горят. И все тело горит, даже в речке. Даже ночью, в шалаше. И Гриша видит ее в темноте, словно она взялась настоящим пламенем, он спешит на этот пожар, расталкивая тещу и свою мать:
— Катюшка, а чего ты спать рано улеглась? Отдавайте, старухи, мое сокровище!
Ночные эти грезы не проходили бесследно. Синева западала под глазами, а Иван, как назло, все у крыльца со своей «Победой». Уж хоть бы куда-нибудь ставил свою машину подальше, не ходил тут.
— Сегодня тебе из деревни звонили! — встретил он ее как-то рано утром у комендатуры. — Беру, понимаешь, трубку. Секретаря еще нет. А нам, говорит, Катерину Краснову. А ее, говорю, нет. Ну так вот, передайте ей, что из сельсовета звонила мать и велела ехать на свадьбу сестры.
Архиповна тогда так и ахнула. Тюнька! Вот тебе и шемела маленькая! Замуж! Да за кого же? Хотела она спросить Ивана, но наткнулась на его откровенный взгляд и невольно покраснела.
— Тю! Тебя саму хоть замуж отдавай. Краснеешь как девка! — удивленно посмотрел на нее Иван. — А знаешь, я ведь тебя могу добросить после работы. Чего тебе на попутках?
И она, прикинув, что надо много чего купить для младшей сестренки, а машин вечером на тракту мало, согласилась, даже начала благодарить Ивана.
— Да чего там, землячка. Свои люди, сочтемся. — И самодовольно ухмыльнулся.
Но она не заметила ничего такого, побежала отпрашиваться. И уж вечером, едва дотащив подарки и гостинцы своим деревенским и невесте, подошла к Ивану:
— Ты не передумал ехать?
— Да разве от таких красавиц отказываются? — И поехал на заправку.
По старому Сибирскому тракту ехали молча. Архиповна все про сестренку свою младшую думала, вспоминала, как нянчила ее, потом, шутя, тянула за косу вниз. «Расти, коса, до пят — женихи торопят!»
Вот и доторопила, едва восемнадцать стукнуло. Интересно, кто же жених? В прошлый раз была в деревне, даже смехом никто не обмолвился, что вот, мол, Тюнька-то до утра загуливается.
От мыслей этих ее отвлекла ставшая вдруг тряской дорога. Заваливаясь на Ивана, она поглядела за окно машины, они ехали уже между берез, и тракт остался позади. Иван обхватил ее, завалившуюся к нему на плечо, рукой и резко остановил машину.
— Т-ты чего?
Попыталась было сесть прямо, а рука властно притянула обратно, встретилась с другой его рукой. Ни шевельнуться, ни вздохнуть вольно. И поцелуи не поцелуи — змея жалит, только не больно, отрава от них такая, что перед глазами темно и все кругом, кругом. Словно кто усердно дует, дует на тлеющие угольки, и вот уже костром взялось все в женщине. Нет сил подумать о том, что будет. Как есть, так и ладно. Хорошо…
В голове будто кто на качелях раскачивается — вверх-вниз. А посередке качелей — само огромное небо.
Хрустнул сучок, и она вздрогнула. Подняла веки, и видение исчезло. Из-за кустов вышел Иван. Подошел к ней, криво улыбнулся:
— Вставай, ехать пора. — И пошел к машине.
Она вскочила, проклиная невесть откуда навалившуюся слабость. Оглушенно винила себя за грех, и чем ближе подходила к машине, тем сильнее давил он на плечи. Словно на нее плюнули, а потом огромным сапогом.
Иван сидел, отвалившись на спинку сиденья, и даже не повернул головы в ее сторону.
Архиповна молча достала свои сумки, тихо притворила дверцу машины и пошла к тракту.
Машина двинулась за ней следом. Иван лениво цедил:
— Садись. Довезу ведь, раз обещал.
Но она шла не оглядываясь, будто никого и не было рядом. Иван, прибавив газу, обогнал, а потом, высунувшись, крикнул:
