Шутиха-Машутиха - [149]

— Зря тратишь красноречие, — остановил его Арсений. — Я отказался от путевки в пользу Уватова. Еще сегодня утром. Тебе разве не доложили? — И улыбнулся.

— А-а-ах ты черт! — с досадой выдохнул Сбитнев. — Тогда все пропало!

— Конечно. Я сам два дня уговаривал Саньку, он же все зимой ездил, пусть хоть раз летом отдохнет.

Сбитнев, красный от досады, хлопнул дверью.

— Какие страсти! — громко сказал Арсений в пустоту. — Какие переживания, а? — сказал, обращаясь к сундуку. — А что дальше? Может, пора ехать к Прибыльскому, поговорить с умным человеком — что дальше?

Наверное, он устал. Даже перестал глазеть по дороге домой и мимо магазинов с витринами проходит быстро. Он чувствовал — на него оглядываются женщины. Арсений скорей относил это их внимание к какому-то беспорядку в одежде, оглядывал себя — не в гипсе ли пиджак, лицо? Так бывало с Виолой. Если он долго смотрел на нее, она спрашивала: «У меня что, зубы помадой вымазаны?» — подбегала к зеркалу, смотрела, вымазаны или нет. А он смотрел просто так. Ему казалось, что она, редко отдыхая от бесконечных суетливых забот об устройстве его дел, становится нормальным человеком, немного усталым, ушедшим в простые житейские заботы, когда не надо «делать» лицо и следить за тем, какое производишь впечатление. Если бы она почаще оставалась такой!

О себе, о том, как он выглядит со стороны, Арсений не думал. Ему бы и в голову не пришло, что он может нравиться женщинам. Он отшучивался от комплиментов, считая себя неинтересным, угловатым, обремененным вечным ожиданием какого-то чуда. Он бы согласился, если бы ему сказали напрямую, что ты, Арсений, несчастный человек. Согласился, не ощущая, однако, никакого несчастья и бывая счастливым в минуты, о которых не подозревают люди, которым непонятен и незнаком воображаемый мир. Он бы согласился с тем, что несчастен, но едва ли согласился бы поменять свой мир призраков, сублимаций на нечто конкретное, овеществленное, приносящее сиюминутную радость, результат. Что ему могли предложить взамен? Путевку в другие страны, персональную выставку, высокие расценки за работу? И для этого он ушел из деревни? Для этого бросился в непонятный мир человеческих отношений? Если ему дано благо выразить себя, свой образ мыслей, освободиться от напора чувств, то что еще может быть желанней для художника? Всеми доступными средствами взрывать корку эмоциональной закрепощенности людей, помочь им вернуть открытость и жажду добра. Он что-то придумал в этой жизни? Что? Николая Ивановича? Ирину Любомирову? Смерть? Няньку? Виолетту?

Да, Виолетту он придумал. И она бы осталась в его жизни еще одной сказкой, если бы он овеществленно не запомнил первый поцелуй. Он сказал: «Какой у тебя хороший нос!» Восторженно сказал, а она удивилась: «Нос?» «Да, да! — горячо шептал он. — Такая прекрасная линия носа — прямая, пахучая». И жил этим ощущением долго, может, так бы и унес образ взволновавшей его женщины, но она сама нашла его, и он, связанный этим овеществленным волнением, остался у нее.

Она не помнила ничего из того, что составляло его счастье с ней, он однажды убедился в этом и больше не напоминал, зная, что их отношения воспринимаются каждым из них по-разному. И спустя годы он остро мог пережить вечер, когда Виола открыла двери и отступила, подняв и отведя в стороны руки — они у нее были в муке и тесте.

— Так рано? — И растерянно замешкалась.

С готовкой еды она всегда возилась долго, а тут еще короткий халат в муке, и волосы в муке. Он редко видел ее растерянной, смущенной, а плакать, она сама говорила, не умеет. И вот такая, перепачканная мукой, совеем замученная затеянными пирожками, она вызвала в Арсении острое чувство нежности, в нем словно гром грянул, рухнули и куда-то пропали стены, пол и потолок, силы небесные заполнили его тело, и он ощутил в себе могущественность и необъятность.

Он бережно нес Виолу в комнату, припав к родинке на шее, удивляясь и радуясь свободному под халатиком телу. Она смеялась, просила отпустить — руки же в тесте, отстраняла их. Он не видел, не ощущал замкнутого пространства комнаты, ему казалось, что он идет далеко-далеко, в лес ли, к стогам ли, к избушке ли лесника, он уходил с ней на край земли, где только счастье. И он был на краю земли, стоял над пропастью, и его подхватил на свою огромную ладонь Атлант, качая, словно былинку.

Он помнил этот миг и благодарен за него жене. Помнил и умел простить и ее холодность, и ненасытное желание во что бы то ни стало сделать мужа знаменитостью. Он и не подозревал о худших переменах в жене, в ее искушенности, в маневренности, наконец. Арсений безнадежно отстал от нее реальной, продолжая жить ощущением мига, боялся потерять его в обыденности, придумывая и надстраивая в себе образ Женщины. Он определенно все еще как-то был связан с ней, это не отвлекало, не раздражало, но его физическая суть не стремилась к овеществленному восприятию женщины, он бежал разрушений, боясь оступиться между реальностью и придуманным им образом.

Уватов возник на пороге с авоськами.

— Так и знал, что ты сидишь и никуда идти не собираешься!