Шургельцы - [86]

— И этот вопрос надо пересмотреть. Если прислать человека, так чтобы помочь сумел. Гостей колхозу не нужно, тем более нахлебников. Как быть, подумаем, — сдержанно ответил Степан Николаевич. — О многом нам с вами подумать надо. И еще больше сделать, — добавил он.

— А сразу, — сказал Шурбин, — дело не сделаешь, земля, она тяжелая…

— Верно, верно, — подхватил старик Кэргури, — тяп да ляп, так нельзя. Правильные слова сказаны: надо нам подумать, всем миром подумать.

ЖАДНОСТЬ И МЕСТЬ — ДВА САПОГА ПАРА

Полдень. В страдную пору в деревне в это время тихо, безлюдно. Изредка увидишь детишек или старух, да лениво бредут за ними дворняжки, высунув мокрые языки. Куры от жары попрятались в тени сараев и палисадников.

В тишине на все село слышно, как ругаются Мешков с женой Шихранова. Бывший друг бывшего председателя забирал со двора остатки дров, грузил их на тачку.

— Как не стыдно, последние дрова увозишь! У нас ни полена, зима скоро, детишки померзнут, — чуть ли не плакала Урине.

— А что я им, отец, что ли, детям твоим? — куражился Мешков. — Не колхозные эти дрова — мои. Муж твой не уплатил ни копья.

— Не выпущу, в сельсовет пожалуюсь. Средь бела дня грабишь.

— Ну, уйди с дороги, баба, а то Бульдока натравлю. Не стану руки марать, драться с тобой. — Мешков так пнул калитку, что она с грохотом открылась и гулко ударилась об угол дома.

— Собаку-то я выкормила, а ты ее на меня натравить готов, — попятилась к сеням Урине. — Именем детей тебя проклинаю, мучитель ты наш! Два века не проживешь, все одно подавишься нашими слезами!

— Проклятья овцы волку не слышны. — Мешков выдернул из больших ворот засов, открыл их настежь, так как тележка не проходила в калитку. Урине попыталась удержать его, но быстро отскочила: между нею и Мешковым, скаля зубы, поджав хвост, встала огромная собака.

Мешков показал женщине кулак и повез нагруженную тележку домой, а его собака, часто дыша, шла рядом с ним.

Дома Мешков не задержался, перетащил бревешки под сарай, накрыл их соломой, забежал на минутку в избу, выпил полный ковш холодной воды, вышел во двор, посадил собаку на цепь и снова потащил тележку на улицу. Огляделся: никого не было видно. Он ускорил шаг и прямиком, как только миновал околицу, через сжатое овсяное поле направился к изгибу реки. Неожиданно он услышал старческий голос, напевавший песню, очевидно собственного сочинения:

Была у меня кобылка,

Я отдал ее колхозу,

Теперь не одна лошадка,

Мои все, езжу на всех…

Мешков сразу узнал Савку Мгди, оставил тележку за суслоном, подошел к старику, снял картуз, вежливо поздоровался, а заговорил недовольно:

— Конечно, ты на всех ездишь, даже на рысаке.

— А чего мне не ездить, эккей? Сам председатель прикрепил мне серого жеребца. На акатуях мы на нем премии будем получать, говорит. Нам доверять стали.

— При Шихранове вас и палкой поправлять суслоны после ветра не выгонишь. Салмин-то даже стариков не жалеет.

— Ты, Федорыч, не мели языком попусту. По собственному желанию я пришел… А сам куда путь держишь?

— Срочное дело, спешу. Нам теперь лошадей не выделяют, сами тележку везем.

— Коли сходно, можно и на тележке, эккей.

Старик снова стал напевать песенку. Чтобы ветром не сдувало верхние снопы, он их связывал небольшими пучками, и получалось у него красиво — будто кувшины лежат с двумя ручками.

…Возвращался Мешков домой с поклажей. На тележке лежали два улья с закрытыми наглухо летками. Сзади плелся Иван Маськин, подталкивая тележку длинной палкой. Оба они были закутаны так, будто после тяжелой болезни вышли на крылечко подышать свежим воздухом. Маськин лицо и голову замотал платьем, только глаза блестели в узкой щелочке.

— Кум Иван, а кум Иван, сильнее помогай. Тяжело мне так, — упрашивал его Мешков. — Приедем домой — светлого полбанки опрокинем.

— Хватит, завтраками не корми. Пивка пожалел. Знаю я тебя, какой ты мне кум. Не ходок я с тобой более никуда.

Иван замахал руками, затоптал ногами, подобно человеку, нежданно-негаданно наступившему босыми ногами на горячую золу, откинул в сторону палку и бросился вниз лицом, подняв калачом зад, в сторонке от полевой дороги. «Запсиховал», — как сам он называл это. Да себе на горе. Брошенная без расчета палка задела улей. Пчелы так зазвенели, что дрожь пошла по спине. Несколько пчел вырвались из улья и напали на Маськина, ужалили его в зад. Иван вскочил, побежал, замахал руками, как ветрянка крыльями, на чем свет стоит честил кума.

— Образумь своих пчел! — кричал он.

— Как я их образумлю! Зачем налакался? Пчелы запаха спиртного не терпят, сам знаешь.

— Ты, что ли, напоил меня? — Отмахиваясь, Маськин шагал по овсяному жнивью, болезненно охал. — Не ходок я к тебе больше, отгоняй своих пчел! Как ты сам, въедливые.

— Это ты от зависти, — огрызался Мешков.

— Не твои они, на колхозной земле два года. Траву медоносную заставлял сеять для них. И Шихранова втянул. А потом ему кукиш показал.

Но Мешков знал, чем кого взять. Вынул на всякий случай припасенную початую поллитровку, поднес к лицу Маськина. Тот быстро учуял запах водки, схватил посуду, словно голодный кусок хлеба, жадно стал тянуть.

— Кум, не всю пей, мне оставь, — попросил Мешков.