Шургельцы - [83]

— Да ведь кто его знает почему, — раздумчиво сказал Шурбин, — знамо дело, донес кто-нибудь.

— А что донес? — настойчиво спрашивал Митин.

Шурбин надвинул кепку на лоб.

— Да это уж у них надо спросить, о чем они доносили. Иван Маськин да Мешков день и ночь тогда строчили. Могли бы по их письмам полсела забрать. Да вот мы живем. Про Педера только поверили, а почему — кто ж знает. А хороший мужик был Ерусланов, — сокрушенно покачал головой Шурбин.

— Словом, факт, что отец Ерусланова действительно был посажен по политмотивам?

— Выходит, так, — сожалеючи кивнул головой Шурбин.

— Вот это важно. Очевидно, он был против колхозов, против политики, против нашего кровного дела. Как вы думаете? — Митин посмотрел через плечо на Симакову, но она отошла к женщинам.

— Ну что вы, — возмутился Шурбин. — Ерусланов был прямой мужик, свой, работал хорошо, жил бедновато. Любил в глаза правду сказать. Иван Петрович, его сын, такой же. Вылитый отец.

Митин записал то, что сказал бригадир:

— «Вылитый отец». Я записал ваши слова, думаю, вы от них не откажетесь.

— От чего там отказываться? Радоваться надо, если сын на хорошего отца похож. Его отец погиб на войне за нас. Награды имеет и пал геройски, со связкой гранат бросился под танк. На такое не каждый решится.

— Он хотел искупить свою тяжкую вину перед народом, так надо понимать. Забывать прошлое нельзя.

Митин вырвал листок, исписанный мелким почерком, протянул бригадиру.

— Мое срочное распоряжение: усилить уборку люцерны, обеспечить обмолот ее семян. О выполнении доложить мне через три дня. Сейчас мы уезжаем. Салмин где-то пропадает, я его не буду дожидаться. Да… — Митин взял обратно бумагу и приписал: «В ближайшие два дня скосить весь участок семенной люцерны, перебросив сюда лобогрейки и прочую технику со всех других полей». Вот так, — сказал он. — Доложить мне.

Шурбин сказал, что Салмин на молотьбе на дальнем току, а Ерусланов в Киятском лесу, где пасутся коровы.

— В лесу? Кто вам разрешил?

— Лесхоз. Мы им просеки вычистили, хворост собрали, сено накосили, еще кое-что сделали. Ерусланов сумел договориться.

— А почему все это делается без ведома районного руководства?

Подошла Симакова, и Митин обратился к ней возмущенно:

— Вы представляете, Вера Васильевна, без нашего ведома вывели коров за Свиягу, на территорию чужого района! Как будто для них ни райком, ни райисполком не существуют. Полная анархия! — Он развел руками, сунул блокнот в нагрудный карман. — Безобразие!

— А что тут плохого?

— Поехали, по дороге объясню.

Они сели в машину. Митин не захотел заглянуть на ток, где шла молотьба, сказав, что там ничего интересного нет, что Шургелы, как и все другие колхозы, сами заинтересованы в том, чтобы быстрее сдать хлеб и получить свои пятнадцать процентов.

— Как прекрасно придумано это — пятнадцать процентов! Просто изумительно. Хочешь получить больше хлеба — сдавай больше, — рассуждал председатель исполкома.

— Человек-то каждый день должен есть, да не раз, — сказала Симакова. — Надо бы материально заинтересовать колхозников…

— Мы уже перешагнули через эту материальную заинтересованность. Теперь сознание должно быть. Но у вас, я понимаю, свои взгляды. Ревизуете, ревизуете помаленьку.

— Вы готовы на всех ярлыки навесить. И руководит вами недоверие, недоброжелательность, даже хуже. Этим вы и гордитесь.

— Я не горжусь, скромность — мое правило. Наше общее правило, — поспешил уточнить Митин. — Но когда факты подсказывают, я делаю свои выводы. Нравятся они отдельным товарищам или нет — меня это меньше всего интересует. — И, боясь, что Симакова опять вступит с ним в спор, Митин перевел речь на другое: — Вот вы не поняли, почему я против пастьбы коров в чужом районе. Вы считаете это выходом из положения. А я вижу дальше — здесь другое, завуалированное.

— Что же? — спросила Симакова резко.

— А то, что они, в первую голову этот Ерусланов, хотят бесконтрольно расходовать животноводческие продукты.

— Не доверяете, значит?

— Как хотите понимайте, — многозначительно ответил Митин.

— Всем не доверяете?

Митин надулся и замолчал.

— А себе? — уже зло спросила Симакова.

Митин молчал.

— А вам доверяют? Как вы думаете, люди вам доверяют? — настойчиво требовала Симакова. — Или думать не ваша обязанность?

Митин молчал, но заворочался, тревожно глядя на широкую спину шофера. Шофер не поворачивал головы, будто и не слышал разговоров.

Не обменявшись более ни одним словом, они доехали до правления. Не успели войти в помещение, как их окликнул Салмин, прикативший на старом велосипеде Ерусланова. На нем была выгоревшая на солнце, изрядно потертая гимнастерка, запыленные кирзовые сапоги. Через плечо висела полевая сумка.

— Только что услыхал о вашем приезде, прикатил. Салам! — торопливо поздоровался он с гостями.

Симакова расспросила, как идет молотьба, уборка в целом, захотела побывать на гумне. Митин спросил, почему общественный скот направили пастись в лес, в чужой лесхоз.

— Мы обсудили предложение Ерусланова у себя на открытом партсобрании и одобрили его. Это взаимовыгодно и колхозу и лесхозу. Надои повысились — это решающее доказательство…

— Это всего-навсего временный выход из положения. А чем будете кормить в стойловый период? Вы загубили ценный корм — травы. — Митин держал в руке только что полученную районную газету, поискал в ней что-то, потом ткнул пальцем в угол второй полосы, где было набрано большими буквами: «Недооценка, скорее бездушие, в Шургелах». И ниже мелким шрифтом: «Вместо фельетона». По выражению лица Митина было заметно: он знал, что «Вместо фельетона» должно было появиться, и поэтому, довольно улыбнувшись, сказал: — Прочитайте. Прославились. Совершенно верно — бездушие. Я собственными глазами убедился. Даже больше, чем бездушие. Салмин и Симакова читали: «Сейчас приняты кардинальные меры по спасению ценной культуры. Поскольку бездушие в данном вопросе граничит с преступлением, то оно должно быть наказано». Салмин взглянул на Митина и, стараясь быть спокойным, сказал твердо: