Шура. Париж 1924 – 1926 - [95]

Она на некоторое время замолчала, ожидая догадок, а потом продолжила:

– Выключила свет!

Гости расхохотались. Чуть поодаль от них Гертруда Стайн знакомила Гленуэя Уэскотта и Монро Уэллера с недавно приехавшим из Америки блондином – Джорджем Платтом Лайнсом.

– Джордж подает большие надежды, – сказала им Гертруда. – Он хочет стать известным писателем, но мне кажется, что из него получится отличный фотограф. Перед тем как поступить в колледж, он прибыл сюда, чтобы вдохновиться парижским искусством.

В другом углу Иван Бунин и его жена Вера Муромцева беседовали с писательницей Ниной Берберовой, недавно вернувшейся из Сорренто, где они вместе с мужем, Владиславом Ходасевичем, жили в доме Максима Горького. Сейчас супружеская чета снимала небольшую комнату в Париже. Нина выглядела более крепкой и бодрой, а ее муж, наоборот, походил на человека пессимистичного и усталого.

– Я вполне довольна жизнью, – делилась Берберова. – Немного пишу для «Последних новостей» и «Русской мысли».

– А я, – говорил ее муж, – как будто застрял. Мои стихи меня больше не радуют.

– Париж может сбивать с толку, – заметил Бунин. – Здесь, в царстве модернизма, создание и написание классического произведения может сделать писателя чужаком. Не обращай на это внимание. Я даже злюсь на тех, кто говорит мне, что я пишу, как Толстой, как Лермонтов. Нет, я не они. Они мне как современники. То ли дело Гоголь. Если уж и сравнивать меня с кем-то, то только с ним. Что же касается скульптуры, то даже Роден кажется мне слишком современным.

Собравшиеся вокруг Бунина гости боязливо оглянулись, однако кроме них Ивана Алексеевича никто не услышал. Все либо привыкли к его комментариям, либо были заняты собственными разговорами.

Шура внезапно заметила в толпе своего знакомого, художника Алексея Грищенко, только недавно присоединившегося к Салону. Молодой человек улыбнулся ей и махнул рукой. Попрощавшись с Борисом и Алисой, Шура подошла к Алексею и поздоровалась с ним.

– Дорогая Шура, – сказал Алексей, – мы очень давно не виделись.

– Да, и я пропустила твою прошлогоднюю выставку. Хотя у Гертруды есть твои работы – сегодня я их увидела.

Грищенко с благодарностью посмотрел на Гертруду Стайн.

– Да, – сказал он. – Мне очень повезло, что на своей выставке я познакомился с таким прекрасным человеком. Она ценит искусство авангарда.

– Ты бы в любом случае справился, Алексей. Не скромничай.

– Не думаю. Если у художников не будет богатых покровителей, все мы умрем с голоду.

Грищенко прекрасно знал, о чем говорит, ведь и самому приходилось жить в нужде: несколько лет он жил в Стамбуле, зарабатывая на хлеб случайными подработками, пока в 1921 году не перебрался в Париж и, при поддержке знакомых, не сумел организовать выставку.

Тем временем Борис, заметивший, как Шура беседует с приятным незнакомцем, вмешался в их беседу.

– Познакомимся? – Улыбнувшись, Борис протянул руку.

– Алексей Васильевич Грищенко.

– Борис Ходжаев.

– Приятно познакомиться.

– Вы давно в Париже?

– Нет, не очень. У меня здесь выставка, мы как раз говорили об этом с Шурой.

– Значит, вы художник?

– Можно сказать и так, – улыбнулся Грищенко.

– Алексей уже давно прославился в России, – вмешалась Шура. – А в прошлом году его работы выставлялись в Société du Salon.

– О, так, значит, вы не просто художник, а важный художник, – вскинув брови, заметил Борис.

Шура с удивлением прочла в его тоне ревность и нашла это несколько забавным, так как не ожидала от Бориса такого поведения. Кроме того, между ними еще не было серьезных отношений, только флирт.

– Вы из революционеров или из белых? – продолжал допытываться Борис. Очевидно, он задал этот вопрос, чтобы принизить Грищенко в глазах Шуры. Однако последовавший ответ явно его озадачил.

– Я, если можно так сказать, не из тех и не из других.

– В Париже есть только два типа русских, – настаивал Борис. – Либо те, кто верил в революцию и раскаялся, либо те, кто бежал из царской России от красных, как мы. Бунин, например, тоже с нами – он писал статьи в антиреволюционных изданиях.

– Я прибыл в Париж еще до Мировой войны. Затем вернулся в Россию и после издания моей книги «Вопросы живописи» был включен во Всероссийскую коллегию по делам музеев и охраны памятников старины.

– Значит, у вас не было проблем с большевиками.

– У меня не было личных проблем с большевиками. Но если бы у меня не было проблем с большевизмом, я бы не уехал из России до лучших времен.

– Тогда вы все же белый.

– Называйте меня, как хотите. Но если я сам назовусь таковым, это будет несправедливо по отношению к вам. Потому что я, в отличие от вас, имел выбор и сам предпочел уехать. Мне не довелось пережить того ужаса и страха, который пережили вы.

– Понимаю, – кивнул Борис, впечатленный его словами. – Но теперь вы, как и мы, в изгнании.

– Это правда, – горько улыбнулся Грищенко. – Все мы теперь в изгнании…

А Шура тем временем стояла рядом, глядя на горящий камин и слушая их разговор, – среди этих талантливых интеллигентных людей, их утонченных бесед, их искусных картин, развешанных по стенам, среди художников и гениев, лакомившихся изысканными блюдами от Алисы Бабетт Токлас, посреди богатого дома Гертруды Стайн, посреди всей этой роскоши она выцепила всего пять слов: