Шура. Париж 1924 – 1926 - [75]

Улица Траверсьер оставалось шумной и многолюдной даже ночью – она словно копировала знаменитый Монмартр, только попроще и подешевле. Здесь можно было услышать цыганский хор, в некоторых барах выступали черкесские танцовщики, одетые в национальную одежду; их шапки очень впечатлили парижанок и быстро вошли в моду.

В кабаре играли романсы, и туда стекались не только охваченные тоской по родине эмигранты, но и французы, англичане и американцы, которые интересовались русской культурой.

Танцоры, певцы и музыканты, выступавшие на улице Траверсьер, по большей части были либо безработными, либо пенсионерами. Люди помоложе предпочитали работать в более дорогих ночных клубах или на выставочных площадках Парижа.

Кабаре, куда зашла Шура, представляло собой типично бийанкурское заведение. Запах блинов, водки, маринованных огурцов и тушеной капусты мешался с ароматом дешевых духов и сильно бил в нос, вызывая чувство дискомфорта. Черкесские танцовщики, выступавшие на сцене, были далеко не молоды, однако смотрелись вполне бодро и явно получали удовольствие от выступления. Они с энтузиазмом крутились на месте, подпрыгивали и размахивали кинжалами, рассказывая танцем историю любви и борьбы. Когда Шура уселась за стол, взрослых мужчин на сцене сменили девушки и парни. Девушки, чьи невесомые юбки касались пола, со своими длинными косами выглядели так, словно бросали вызов новой моде. Они будто вышли из сказки, размахивая широкими рукавами, как птицы-лебеди. Шура вспомнила свои длинные светлые волосы, которые носила до того, как обрезала их в Стамбуле. Кто знает, где теперь парик, сделанный из ее волос? От этих мыслей ее отвлекла певица, занявшая место на сцене, после того как завершились танцы. Ее голос, когда-то явно громкий и звучный, звучал безлико и устало. Она словно делилась своими страданиями, о которых никто не знал. И тут Шура вспомнила ее. Она работала в Париже, шила шлейфы и шарфы в IRFE! Очевидно, той работы ей не хватало, и она устроилась и сюда.

Размышляя о судьбе артистов, Шура разглядывала толпу. Эмигрантов она узнавала сразу: они кивали и аплодировали все с той же, хорошо ей знакомой печалью. Шура уже позабыла о запахе, беспокоившем ее в первые минуты пребывания здесь. Сейчас, среди незнакомцев, которых она прекрасно понимала, молодая женщина чувствовала лишь трепетную тоску по родным местам. Не так много успела она увидеть в России, однако здесь оживало все, что было связано с ней. Шуру поражало то, что люди, потеряв привычный достаток, начинали проще относиться к жизни и друг к другу. Атмосфера кабаре согревала ее, и она понимала, что это чувство исчезнет, как только она выйдет на грязную, шумную улицу. Там России не было. Россия жила здесь, в этом кабаре, насквозь пропитанном запахом блинов, водки, маринованных огурцов и тушеной капусты.

Исполнительница тем временем допела последнюю песню и удалилась со сцены.

Шура осторожно, стараясь не касаться грязной бумажной скатерти, потянулась к рюмке с водкой. На столике стоял дешевый розовый абажур, очевидно, призванный создать романтичную атмосферу и с такой же очевидностью не справлявшийся со своей задачей. Он всего-навсего привлекал к себе внимание, отвлекая гостей от пятен на стенах, скатертях, от потрескавшихся тарелок и блеклых столовых приборов. Это кабаре сильно отличалось от русских клубов и ресторанов в более благополучной части города – на Монмартре, Монпарнасе и в Булони. Там выступали дорогие балалаечники, виртуозные цыгане и молодые танцоры. Там стелили белоснежные скатерти и подавали чистейшие салфетки. Там на столах лежало меню, в котором обязательно присутствовали шампанское и икра. Там гостей встречал аккуратно одетый и с тщательно выстриженной бородой то ли князь, то ли граф, то ли губернатор, их приветствовали наряженные в шелк и жемчуг княгини и графини, а обслуживали пришедших титулованные официанты. Всех остальных – бедных и обездоленных – принимали заведения Бийанкура.

Приближалось время встречи. Сердце Шуры забилось чаще. Она то и дело посматривала на дверь, и ей казалось, что она угодила в ловушку, которую себе сама и устроила. Она не дотронулась до водки, которую принес ей официант. Хотя несколько глотков спиртного добавили бы ей куража, рюмка оказалась настолько грязной, что Шура попросту побрезговала. От соседних столиков до нее доносились обрывки бесед: кто-то говорил о побеге из Крыма, кто-то рассказывал, как их корабль встал на карантин у берегов Мраморного моря, так что пришлось выживать среди тифозных вшей. Какофония голосов словно поглощала фразы, но в то же время рождала ответы на незаданные вопросы. Голоса мешали думать. Подавить их могла только доносившаяся со сцены музыка. Внезапно Шура заметила, что к ее столику направляется какая-то пара. Мужчину она узнала, но, поскольку договаривалась о встрече только с ним и не знала женщину, поначалу сделала вид, что не видит пару, и продолжала наблюдать за очередным выступлением. Возможно, планы изменились, и Гриша Семенович – конечно, если это было его настоящее имя – попросту пришел сюда со своей женой. Но стоило Шуре понять, что они и правда направляются к ней, она заволновалась еще сильнее. Шура прижала ладонь к груди, будто боялась, что сердце выскочит наружу. Подойдя к столику, Семенович улыбнулся ей и, вежливо кивнув, сказал: