Штурман - [16]

Он снова взял листок бумаги и начал писать: «Дорогая Розика…», потом смял написанное и встал. Натянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из комнаты и направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло, и он улыбнулся. Он зашагал тверже и размашистей. Казалось, сумрак укрывает его, и это дружеское потворство придавало ему смелости. Ночь была самая обычная, и мир вокруг безропотно продолжал жить без света. Но на этот раз штурман был на земле и чувствовал себя уверенно.

Перед решеткой он остановился в нерешительности. Он не подумал о том, что калитка может быть заперта. Если это так, у него не хватит смелости, и он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта. Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался короткий звонок, но он был совсем не похож на тот, другой, в ночь катастрофы; то же самое окно распахнулось на втором этаже, но света не было.

— Who is there?[11] — спросил знакомый голос.

— Это я, — ответил он.

Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность; от былой подавленности не осталось и следа. Ни разу он не подумал о том, что будет неосторожностью прийти к женщине среди ночи, что сегодня суббота и может появиться intelligence officer, что не известно еще, хочет ли она его видеть. Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту, который вел его, как зверя, с приближением зимы перебирающегося на другой материк. И он просто сказал по-французски: «Это я», словно ей больше некого было ждать.

— Входите.

Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом с лампой. Тогда он повернулся к женщине и на лицо его упал свет.

— Простите, что я так поздно, — сказал он, — но мне нужно было вас видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.

— Вы с ума сошли, — ответила она. — Я уже легла. Словно защищаясь, она запахнула на груди халатик.

— Что с вами сделали?

Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно осветилось.

— Теперь, — совсем тихо сказал штурман, — они могут со мной делать все что угодно.

Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую минуту он не шевелился. И снова он слышал, как у самого его уха громко стучит ее сердце.

V

Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.

Проснулся он с чувством освобождения. Он тщательно побрился, вскочил на велосипед и покатил к аэродрому.

— Надеюсь, вам лучше? — спросил командир эскадры, закуривая сигарету.

— Да, лучше, — ответил штурман.

Вчерашний вылет прошел без осложнений; все самолеты вернулись. У командира эскадры тоже, кажется, было хорошее настроение; складки на лбу были не такие глубокие.

— Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? — спросил он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.

— Если нужно.

— Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока, — сказал он, пододвигая лист бумаги, — подпишите это.

Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: «Командир эскадры накладывает на лейтенанта Рипо простой недельный арест. Основание: отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу».

Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.

— Вы не подпишете? — спросил командир эскадры, подняв на него глаза.

— Мне нужно подумать, — ответил штурман. — Мне кажется, что в определении учтено далеко не все.

— Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб капитан Ромер?

Командир эскадры курил, отставив руку с сигаретой в сторону, словно не хотел чувствовать запаха табака. Время от времени он подносил сигарету ко рту и слегка затягивался.

— Нет, — сказал штурман. — Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед словом «отказ…» было добавлено что-то вроде: «Будучи вынужден за четыре дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего самолета в результате катастрофы, стоившей жизни двум экипажам…». Так было бы справедливей.

— Я упомяну об этом в своих личных соображениях.

— Господин майор, я не могу подписать этой бумаги, если не будет сказано, почему я не полетел в ту ночь.

— Но в таком случае, — возразил командир эскадры, — станет известно, почему погиб Ромер, а это может вам дорого обойтись. Где вы были вчера ночью? — спросил он.

Штурман изобразил удивление.

— Я вышел пройтись по лагерю.

— Я всюду вас разыскивал.

— Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом и имею право выходить из комнаты.

— Но не за пределы лагеря.

— Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли найти. В баре я не был.

— Ладно, — сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее в бомбовом стабилизаторе, который служил ему пепельницей. — Можете быть свободны.

На этот раз штурман был полон сомнений. Он спросил себя, почему он отказался подписать бумагу. Определение было чистой формальностью, просто командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ничего позорного не было в том, что ты угодил под простой недельный арест из-за того, что вовремя не обратился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.