Штурм - [74]

Огня на земле стало больше. Из черноты неба выныривали на свет голубоватые машины с алеющими звездами, обрушивали грохот взрывов, а огненные хвосты реактивных снарядов проносились почти горизонтально над дорогой, и там, где снаряды ударялись о бронированную цель, зажигался еще один костер. Зенитные пулеметы на бронетранспортерах открыли огонь по самолетам и обнаружили себя. Пехотинцы спрыгивали на землю, разбегались по лесу. Большой массив леса впереди, который предстояло танкам и пехоте преодолеть и затем уж ринуться в атаку, оказался под густым обстрелом тяжелой русской артиллерии.

Пятая танковая дивизия разваливалась, гибла в море огня. Какое-то время Кох тупо смотрел, не в силах понять случившегося. Задуманный отсюда удар с участием танковой дивизии, полностью сформированной и хорошо вооруженной, на деле превращается в небольшой эпизод сражения.

Чего вы ждете? — крикнул Кох. — Пока не останется ни одного танка?ꓺ

Пачкой взлетели в небо ракеты, вспыхнули яркой гроздью. Уцелевшие танки вместе с пехотой двинулись на отсечный огонь русской артиллерии.

Взрывы переместились дальше, из-за леса доносились резкие выстрелы танковых пушек, и гаулейтер сказал:

— Прорываются…

В десяти шагах от Коха и генералов находился пост полевой жандармерии и эсэсовцев. Сюда приводили поодиночке и группами солдат, у которых не хватило духу подняться с земли и пойти за танками в лес и дальше, где бушевал артиллерийский огонь. Это были главным образом фольксштурмисты — старики и подростки. Отдельно стояла группа солдат и унтер-офицеров — тыловиков, задержанных потому, что при бомбежке оказались в расположении не своей дивизии.

Пригнув голову, Кох медленно приблизился к тем, что испугались идти в атаку, и молча стал рассматривать их. Они жались в кучу; впереди оказались два фольксштурмиста: одному было около шестидесяти лет, другой — совсем мальчик. Отец и сын, вероятно. А может, дед и внук? Рядом с ними — пожилой солдат. Кох разглядывал его, испытывая удивление и смутную радость. Если бы гаулейтер был не в генеральской шинели и фуражке, не такой толстый, важный и без усов, а как этот пожилой солдат — в грязном обмундировании, с дряблыми щеками, то их трудно было бы различить. Генералы и старшие офицеры, обступив Коха, не видели сходства между ним и солдатом, а он, вообразив себя на секунду переодетым во все солдатское и отощавшим, как в зеркало смотрелся.

— Солдат фольксштурма? — спросил отрывисто Кох.

— Никак нет, мой генерал, — солдат не знал гаулейтера в лицо.

— Докладывайте!

— Солдат тринадцатого мотострелкового полка пятой танковой дивизии Рольф Бергер.

— Откуда родом?

— Хазенмоор, недалеко от Гамбурга, мой генерал.

— Родные есть?

— Нет, мой генерал, — пожилой солдат отвечал смелее, надеясь на помилование. — Жена умерла, сын погиб на фронте, дочь замужем, в Восточной Пруссии, — никаких известий.

— И ты струсил? Хорошо, что отвечать за тебя некому…

Гаулейтер распахнул полы шинели и левой рукой вытащил из кобуры пистолет. Солдат побелел, рыжие, как у Коха, ресницы стали видны отчетливо. Все фольксштурмисты в испуге отшатнулись от него. Гаулейтер выстрелил солдату в лицо и, когда тот упал навзничь, выстрелил еще, опять в лицо, потом повернулся к старику и мальчишке, спросил, кто они, и закричал:

— Какой позор! Семейное и групповое дезертирство!ꓺ

Он поднял пистолет, навел на юнца, и тот заверещал, как заяц. Выстрел в упор оборвал его визг, полный отчаяния. После другого выстрела гаулейтера, с той же левой руки, отец безмолвно рухнул на маленький трупик сына.

— Всех расстрелять! — повелительно махнул рукой гаулейтер.

Началась расправа. Жандармы и эсэсовцы пихали обезоруженных солдат прикладами в спины, отгоняли в сторону. Смертники падали, их поднимали ударами,

Всех прикончили выстрелом в затылок. Гаулейтер распорядился:

— Взять у них документы.

Чтобы не пачкаться, старший из эсэсовцев приказал задержанным тыловикам осмотреть убитых, и те принялись раздирать шинели и выворачивать карманы.

— Вот, господин гаулейтер, все тут… — сказал старший эсэсовец, поднося документы.

Кох презрительно отвел их рукой и кивнул на своего адъютанта.

— Родственники трусов и дезертиров будут репрессированы, — сказал он, обращаясь к генералам и офицерам. — Надо быть беспощадными, лишь при этом условии мы добьемся победы. И нужно верить, верить!ꓺ

Он кричал о незыблемой вере в фюрера, который создал великую Германскую империю, и эта империя никогда не погибнет, временные неудачи пройдут, оставленные земли будут возвращены. Он стремился заразить генералов бешеной страстью биться до победного конца, повернувшись лицом к востоку.

Но как бешенство выносит свой приговор человеку и смерть неизбежна через несколько дней, так и гитлеризм был перед неминуемой кончиной. Гаулейтер чувствовал это, и крик его явно был с нажимом.

Он думал о собственной жизни и потому застрелил солдата с рыжими, как у себя, ресницами.

Надсадно-фальшивый крик продолжался и тогда, когда стало ясно, что войска продвигаются очень медленно, а это означало неудачу, и множество танков горело, выпуская в небо клубящийся, коричневый в свете огней дым.