Штрафбат. Приказано уничтожить - [37]

Веселый Мошкин неудачно сходил в разведку – неунывающий индивид, как и Зорин, до «посадки» тянул лямку в разведвзводе 49-го мотострелкового полка, хотя особыми талантами в этом деле не блистал. Группа забралась в деревню во глубине каких-то «руд» – стоял там немецкий гарнизон, и было очень неплохо взять офицерика в качестве птицы-говоруна. Добытый экземпляр тянул центнера на полтора и слову «офицерик» плохо соответствовал. Оглушенного, с забитым в рот кляпом, майора Вильгельма фон Левица – целого кавалера Рыцарского железного креста – тащили вчетвером, чертыхаясь и проклиная свои дурные головы, что не добыли кого полегче. А тащить предстояло еще километров восемь. Своим же ходом упитанный пруссак передвигаться не мог, поскольку в процессе взятия в полон ему умудрились сломать ногу.

У крайней избы, мимо которой крались разведчики, стоял легковой офицерский «Опель», из чего Мошкин сделал непререкаемый вывод, что и здесь можно поживиться. Убедил старшего группы, что «один хрен, какого офицера тащить», но лучше худого и здорового, и прокрался в дом. А в хате поджидала неприятность. Помимо требуемого субъекта с витыми майорскими погонами, там находились четверо рослых гренадеров во всеоружии, и улизнуть незаметно не вышло. «В общем, вхожу, а там такая хрень… – разводил руками Мошкин, делая такое лицо, что штрафники покатились от смеха. – Ну, неудачно зашел, бывает». Двоих он успел положить, перемахнул было через плетень, но его уже заметили, бросились превосходящими силами в погоню. Соображалка не сработала – он еще мог бы увести погоню мимо, но побежал к своим, ждущим за околицей, что и стало роковой ошибкой. Пришлось бросать Вильгельма фон Левица и срочно спасать собственные задницы. В итоге «языка» разведчики не добыли, двое вернулись с легкими ранениями, начальство осерчало, и рядовой Мошкин получил заслуженную «путевку» в штрафроту, хотя мог обрести наказание и посерьезнее, поскольку проступок его рассматривался принципиально и при большом стечении сердитых людей в погонах.

– Бойчук, а тебя за что наказали? – спросил Зорин у мрачноватого бойца, который не принимал участия в беседе, жадно курил и сплевывал ошметки махорки на землю. – За неосторожно высказанное слово?

– За убийство его наказали, – пояснил всезнающий Терещенко. – Жену родную к праотцам отправил.

– А при чем здесь штрафрота? – изумился Вершинин.

Желание выяснять обстоятельства как-то пропало. Не располагала обострившаяся физиономия Бойчука к надоедливым расспросам. Но он вдруг начал повествовать – сжато, лаконично, суховатым глухим голосом, с каждым словом погружая слушателей в перипетии личной драмы. Мобилизовали Бойчука весной сорок четвертого, а могли бы и раньше. Но почему-то не брали, хотя мужик он был крепкий, в армии служил, с адом войны еще по Халхин-Голу знаком. До войны работал заместителем редактора в одной из ежедневных саратовских газет. Оттого, наверное, и не брали, что вроде при деле был. Пропаганда в военное время многого стоит. Думал одно, делал другое, информацией о происходящем в стране владел, но предпочитал держать язык за зубами. Трудился, как все советские граждане в тылу, не покладая рук. Любимая жена под боком, малолетний сын, которого он даже в военное время ухитрялся баловать: то кусочек жженого сахара добудет, то горький шоколад, то самых настоящих трофейных конфет в цветастых обертках.

Мобилизовали Бойчука три месяца назад, когда редактор протолкнул к себе в замы полезного человека, и Бойчук остался не у дел. Повестки не было, сам пришел в военкомат, после глупой ссоры с женой. Бюрократические проволочки даже в армии не редкость, неделю просидел на сборном пункте, всё никак не отправляли в действующую армию. А тут один из новоприбывших, дальний знакомый, рассказал про его жену, что, мол, только муж за порог, как она во все тяжкие. Не утерпел Бойчук, перемахнул ночью через ограду, и в самоволку, домой. Прибегает, а там, действительно, глаза бы не смотрели… Бешенство затмило рассудок, набросился на парочку, милующуюся в кровати. Мужик поздоровее Бойчука был, но тот справился, ударил головой о стену, проломив череп. А жену душил, пока она богу душу не отдала; возможно, и не стал бы доводить дело до смертоубийства, но глупая баба хохотала ему в лицо, плевалась, кричала обидные слова на тему, как он ей осточертел… в общем, Бойчук уже не контролировал свои поступки.

Расправившись с любовниками, хотел и на себя руки наложить, но передумал – все же не по-христиански как-то. Вернулся на сборный пункт, во всем признался. Формально он уже являлся военнослужащим, то есть совершил тяжкое воинское преступление, не вяжущееся с образом советского солдата. Мобилизованных отправили в часть, а Бойчука – в тюрьму. Он был уверен, что получит вышку, приготовился к смерти, настроился на буддийский лад – мол, во всех мирах хорошо. Но вновь какие-то проволочки, два месяца мурыжили его за решеткой, а затем вердикт: действующая армия, три месяца штрафной роты. Возможно, добрую службу сослужили характеристики с места работы или то, что непосредственно к армии его преступление отношения не имело, да и действовал мужик в состоянии аффекта, понять можно, каждый второй на его месте поступил бы так же.