Штрафбат. Приказано уничтожить - [36]

Погибли взводные Пескарев и Ташкаев. Оперуполномоченному Кулагину, решившему на эмоциональном подъеме сбегать в бой, снесло полголовы, а вторая вместе с погонами превратилась в такое месиво, что опознать его смогли лишь по документам. Замполит Бочков был ранен, тяжело и безнадежно. Пули изрешетили грудную клетку, он еле дышал, был без сознания, и медбрат Карпенко по секрету признался, что вряд ли замполита довезут до медсанбата, царство ему небесное. Раненых было немного – большей частью пострадавшие в рукопашной. Окровавленных, со сломанными руками и ногами, их вытаскивали на восточный склон холма, грузили в санитарные фургоны. С завистью смотрели вслед – отбыли наказание хлопцы. Раненых немцев как-то стеснительно приканчивали. Куда их? На своих ни мест, ни лекарств в медсанбатах не хватает.

– Не могу, – признался молодой, идейно грамотный Антохин, опуская винтовку с примкнутым штыком, занесенную было над немецким пареньком с кровоточащей дырой в боку. Тот смотрел на него большими, источающими муть и тоску глазами и ничего при этом не говорил. – Понимаю, что вражина, знаю, что должен прикончить – уж он бы меня прикончил, не задумываясь… а не могу. Без оружия, гад…

– Привыкай, боец, смотри, как это делается, – назидательно сказал Ахнович, проверил на заточку добытый в бою нож с костяной рукояткой, сел на колени перед немцем, который безотрывно смотрел ему в глаза, и с тугим нажимом перерезал чужое горло.

Солдаты сбредались, падали на землю. Кисет с махоркой пошел по рукам – курили все, даже некурящие. Про штрафников забыли – какие из них теперь вояки? Единственный выживший офицер сидел в отдалении и уныло смотрел, как медбрат Карпенко перевязывает ему перебитую руку. Ранение было неопасным, хотя и болезненным, жизненно важных вен и артерий пуля не задела, и ехать в госпиталь Колыванцев стеснялся.

– За что чалимся, бойцы? – спросил у Зорина с Вершининым гораздый на язык Мошкин – неунывающий, некрасивый, сморщенный, но чудовищно обаятельный.

– За дело, – неохотно отозвался Зорин. – За то, что по нашей вине было сорвано победоносное наступление советских войск и день победы теперь придется отложить на неопределенный срок.

– Да за это к стенке надо! – возмутился прямолинейный Антохин.

– И у стенки были, – хихикнул Мишка.

– Расслабься, Сашка, – проворчал умудренный жизнью Терещенко, – шутят мужики. Ты сам-то хорош. Какого хрена драку с Кургашом затеял?

– Так он же кулачье недорезанное! – вскинул голову Антохин. – Мы таких в тридцатые годы эшелонами в Сибирь гнали! Какое право он имеет носить оружие в Красной армии?

– Уймись, Антохин, – процедил сквозь зубы второй участник знаменательной драки, Кургаш. Долговязый, жилистый, с оттопыренными ушами и огромным родимым пятном на лысеющей голове – идеальной мишенью для снайпера. – Сам ты дурак, и дети у тебя дураками будут, и внуки будут от слабоумия лечиться. Не соображаешь ни хрена, голова идейной хренью забита. Во-первых, ты в тридцатые годы пешком под стол ходил. Во-вторых, какой я тебе кулак? Всю жизнь своим горбом, и в дождь, и в снег, батраков не брали, все сами, своей семьей. А потом приезжают какие-то голодранцы, вроде тебя, которые в жизни никогда не работали, палец о палец не ударили, чтобы что-то взрастить, вскормить, – мол, давай им половину урожая, маузеры в рыло суют, щеки важно надувают. Да я разве против советской власти? Я против бездельников, которые мнят себя пупом земли, да еще и нормальных людей учат!

Подраться им не дали. Да и драться они теперь могли только лежа. «Ша», – сказал Ахнович, и страсти остыли, не успев накалиться. Упомянутый боец загремел в штрафную часть за извечную российскую пьянку: квасили хлопцы хохляцкую горилку в землянке в часы затишья. За социализм квасили, за скорейшую гибель капитализма, мирового империализма и гитлеровского фашизма, в частности, а не просто так. Сдал компанию ротный старшина, которому не налили. Все, причастные к безобразию, помимо Ахновича, на следующий день получили ранения при артобстреле, перебрались в госпиталь. А на Ахновича прибыл донос, в котором «анонимный» источник утверждал, что Ахнович не просто пил, пороча трезвый образ советского солдата, но еще и выражался неприличными словами в адрес взрастившей и вскормившей его советской власти. Смазливому Гончарову и Терещенко пришили дезертирство – выловил их заградительный отряд в тылу советских войск и, недолго думая, отправил под трибунал. Хотя, если разобраться, первый возвращался из госпиталя, где «отдыхал» после легкого ранения, но бумагу соответствующую потерял, и ведь не докажешь. Второй же заплутал в трех деревнях; в одной из них сидели связисты, к которым он спешил с приказом ротного начальства, но в той деревне, куда его так некстати завел леший, связистов не оказалось, зато были бдительные бойцы с красными околышами на фуражках.

Степенному Кладбищеву, несшему службу в комендантской роте при штабе дивизии, инкриминировали стрельбу в неположенном месте, в неположенное время и по неположенным, собственно, лицам. Он охранял в ночное время цистерны с горючим, ночь была тихая, спать хотелось, прикорнул… и богатырский сон сразил бойца. Очнулся он от голосов. Оказывается, офицеры из штаба явились с инспекцией материальных ценностей. Кладбищеву же только что сон привиделся про немецких диверсантов. В общем, запутался солдат, где сон, а где явь, и принялся палить из ППШ. Просто чудо, что не попал ни в проверяющих, ни в цистерны – в общем, загудел по приговору военного суда вполне справедливо, да еще и мягко отделался.