Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта, 1945 - [11]

Однажды очередь дошла и до меня. Естественно, каждый мечтал о том, чтобы снова оказаться на вольном воздухе, под синим небом, вдохнуть полной грудью и проследить за полетом птиц в небесах. Мне особенно повезло: после того как из каждого вагона вылезла бледная тень с жестяным ведром в руке, русский пересчитал нас и повел к ближайшей деревенской усадьбе. Воду мы брали из старинного колодца с журавлем. Колодезный журавль то поднимался вверх, то опускался вниз, а мы как завороженные следили за его движениями. Венгерский крестьянин, хозяин дома, был во дворе вместе с нами. Может быть, он проникся жалостью к нам, может быть, его сын был в таком же положении, как мы, но в любом случае он, невзирая на присутствие русского солдата, позаботился о нас, поставив перед нами большую корзину с морковью. Мы бросились к корзине и в мгновение ока опустошили ее. Тогда я возблагодарил судьбу с тем, чтобы позже проклясть ее за этот счастливый случай. Оголодавший, падкий на любую жратву, я тут же набил желудок морковью. Морковь, морковь! Это было подлинное наслаждение. Это было великолепно, это было ново, это было так не похоже на ту преисподнюю, из которой я только что выбрался на свет божий. Я дрожал от возбуждения и боялся лишь одного — что это скоро кончится. Я жрал, жрал и жрал. Много, очень много, еще больше. Какое невероятное, какое полное насыщение! Морковь! Морковь! Сочная, хрустящая, красная плоть! Я почти лишился рассудка. Меня толкала какая-то непреодолимая первобытная сила. Я с лихвой поплатился за это наслаждение. Всего через час у меня начался неудержимый понос, от которого мне некуда было деться. Я не могу больше об этом писать. Я сразу начинаю чувствовать во рту вкус моркови, и меня охватывает иррациональный страх. И это всего лишь от одного воспоминания! Всякий легко поймет, какие муки я испытал в нашем бедственном положении. Не знаю, как мне удалось это пережить, честное слово, не знаю. Днем было еще терпимо, так как мы привыкли ко всему. Но ночью, ночью! Это было поистине ужасно. Мне приходилось каждый раз пробираться к трубе, переступая через тела спящих товарищей. На меня орали, меня проклинали, громко желали, чтобы я издох, что до раздачи очередного супа меня просто выкинут из вагона. Был ли я первым? Я ничего не ел два дня, пытаясь излечиться голодом. Моему соседу здорово повезло, потому что моя порция похлебки доставалась ему, но мне голод нисколько не помог. Мои кишки не желали смиряться. «Иди к трубе! — властно приказывал он. — Там твое место». Да, да! Я хочу быть у трубы. Бледный и изможденный, я, как крыса, улегся возле самой клоаки. Сорок пять человек с утра до ночи справляли передо мной свою нужду. Рядом текла моча. Бесконечная вонь испражнений. Но к чему описывать эту безрадостную картину? Я купался в поту, меня тошнило от самого себя и от всего остального мира. Временами я проводил ладонью по своей стриженой голове, корчил гримасу и спрашивал себя: человек ли я? Так прошло несколько недель. Мое состояние улучшалось очень медленно. Однажды ночью в вагоне раздался грохот. Какой-то пьяный русский вставил в зарешеченное окно ствол винтовки и нажал на спуск. Напротив окна в гамаке спал один из наших товарищей. Пуля попала ему в голову. Он умер мгновенно. Никто ничего не сказал. Однажды из вагона умудрились сбежать двое отчаянных — это выяснилось при пересчете. Тогда из несчастного вагона вывели на пути пятерых первых попавшихся пленных. Я не хотел слышать выстрелы, но я их слышал. Никто из нас не сказал ни слова. Стояла мертвая тишина. Я закрыл глаза. В мозгу вертелась одна неотвязная мысль: «Что они сейчас делают с трупами? Что они сейчас делают с трупами?» О том, кого такие же выстрелы могли сразить в Германии, я старался не думать…

Так текло время, о котором нельзя было сказать, что оно было начисто лишено волнующих событий, но, несмотря на это, оно отличалось мрачной и изматывающей монотонностью, душившей нас ритмичным стуком вагонных колес и чем дальше, тем больше отнимавшей то, что в конечном счете и составляет нашу суть, — человечность. Но все наши чувства притупились. Никого не волновали расстрелы, никого не волновала чужая смерть. Мы были опустошены, наши чувства одеревенели, движения души и понятия о нравственности были нам уже неведомы. В таком состоянии люди начинают бредить. В этом состоянии сдают уставшие и надорванные нервы. Переживания перестали доходить до сознания, но, несмотря на это, в душе каждого тлел вулкан.

Однажды в вагоне началась суматоха. Какой-то румын пробрался к вагону и на ломаном немецком языке спросил, не хочет ли кто-нибудь поменять вещи на хлеб. Хлеб! Это слово заставило нас встрепенуться. Вскоре через решетку начались обстоятельные переговоры. У кого-то чудом сохранилось золотое кольцо. Кто-то сумел спрятать авторучку. Эти вещи долго ждали своего часа и вот теперь приобрели невероятную важность. Они стали волшебными палочками, а магическим словом — слово «хлеб». Но как просунуть хлеб сквозь узкие щели между прутьями решетки? Способ был найден мгновенно: надо протащить хлеб сквозь трубу, возле которой я по-прежнему лежал. Вскоре люди принялись проворно протаскивать куски желанного хлеба через сортирную трубу. Счастливые претенденты выстроились в очередь. Остальные смотрели на них с нескрываемой завистью.