Шпион среди друзей. Великое предательство Кима Филби - [111]

Смерть Гая стала для меня горькой потерей. Он уже давно тяжело болел, и только природное здоровье быка позволило ему прожить так долго. Как жаль, что мы уже никогда не соберемся втроем в Прюнье!

Надеюсь на скорый ответ.

Большой привет Элизабет (кстати, лучше ей не знать содержания этого письма — и остальным тем более).

Эллиотт не верил своим глазам. Филби писал так, словно его предательство было не более чем мелким недоразумением в их долгой дружбе. Как будто Фермерен, Волков, албанские «эльфы» и бессчетное множество других, обреченных на смерть, не существовали вовсе. Уж не пытается ли он заманить Эллиотта в ловушку? Или уговорить стать двойным агентом, сбить с ориентира в этом «сложном мире»? Отправка пустой открытки с видом на Тауэрский мост является неким знаком, который будет как-то интерпретирован в КГБ; хочет ли этим Филби показать, что он действует без одобрения русской спецслужбы, и таким образом намекает на то, чтобы его умыкнули обратно «для обсуждения вопросов, представляющих взаимный интерес»? Первой реакцией Эллиотта было негодование: «Ну не бред — полагать, что я соглашусь с ним встретиться втайне от моего шефа и моей жены?» Вот он, прежний Филби, пускающий в ход все свое обаяние, помноженное на браваду, с отсылкой к их незабвенной дружбе и надеждой, что он не испортил карьеру старого приятеля. Эллиотт решил, что письмо представляет собой «на редкость неуклюжую попытку кэгэбэшной дезинформации с целью бросить тень на мою лояльность». Наутро он отнес письмо в штаб-квартиру МИ-6 и показал Дику Уайту, которого оно заинтриговало в не меньшей степени. Это странное послание дало толчок «многочасовым дискуссиям на тему, следует ли что-то предпринять, и если да, то что, по данному поводу». Сам Эллиотт был за то, чтобы организовать такое рандеву: «во-первых, я буду покрепче, чем он, а во-вторых, я выберу место встречи». Его предложение отклонили.

Ключ к намерениям Филби, возможно, скрыт в первых же строках. Он хотел для себя уяснить, раз и навсегда, не для того ли Эллиотт загнал его в угол, чтобы он сбежал. Спекулируя на их дружбе, он надеялся выяснить, выиграл ли он в конечном счете эту битву двух манипуляторов, перехитрил ли он Эллиотта или все было наоборот.

Эллиотт не доставил ему такой радости, но все же отправил последнее и довольно ядовитое послание, недвусмысленно отсылающее лишь к одному из великого множества «трагических эпизодов», лишь к одному из многих людей, которых погубил Филби, своего рода эпитафию их грубо растоптанной дружбе: «Положи от меня цветы на могилу несчастного Волкова».

Глава 20 Три старых шпиона

Ким Филби не любил Москву, и Москва его не любила, но обе стороны притворялись, будто это не так. Если в уже далеком 1934 году он верил, что вступает в «элитные» войска, то сейчас выяснилось, что у него нет ни звания, ни поля деятельности. В глазах русских он был агентом, а не офицером, и теперь от него было мало проку. Его тепло приняли, поблагодарили, допросили и наградили, но по большому счету ему не доверяли. Легкость, с какой он сбежал из Бейрута, вероятно, разбередила в московском начальстве давно дремавшие сомнения, больше того, нехорошие, тревожные подозрения, что Филби может вести с КГБ двойную игру. Юрий Модин отказывался его понимать: «Он никогда не показывал своего настоящего лица. Ни британцы, ни женщины, с которыми он жил, ни мы так и не смогли заглянуть под панцирь окружавшей его тайны… подозреваю, что под конец Филби над всеми поиздевался, особенно над нами». Его повсюду сопровождал телохранитель, якобы защищавший от возможного возмездия британцев, и он же сторож и тюремщик. По словам офицера КГБ, Филби был «англичанином до кончиков ногтей», и уже потому подозрителен. В Великобритании Филби был слишком британец, чтобы вызывать подозрения; в России он был слишком британец, чтобы ему можно было верить.

Когда приходил очередной номер «Таймс», как правило, через две-три недели после публикации, он тщательно проглаживал газету и принимался изучать отчеты о давнишних матчах в крикет. Он ел тост с толсто порезанным оксфордским мармеладом, потягивал импортный английский чай и каждый вечер в семь часов слушал Би-би-си. Приезжая к нему в гости, его дети привозили белковую пасту для бутербродов «Мармайт», вустерский соус и специи для индийских блюд, которые он любил готовить. Он носил твидовый пиджак в мелкую ломаную клетку и шерстяной галстук. Пил виски «Джонни Уокер Ред Лейбл», частенько до потери сознания. Говоря о России как о своей «родине», он настаивал на том, что, в сущности, никогда не «принадлежал» к британскому правящему классу и, следовательно, не мог его предать. Однако в порыве откровения признавал, что он «безоговорочный англичанин». Временами он производил впечатление отправленного на пенсию госслужащего (каковым в некотором смысле и являлся), фыркающего на вульгарность современной жизни, восстающего против перемен. Новые правила в крикете его озадачивали и возмущали: «Алюминиевые биты, белые мячи, нелепые костюмы… все это трудно понять джентльмену старой школы вроде меня». Сам того не сознавая, он, как эхо члена парламента Маркуса Липтона, бурчал о «мерзко грохочущей современной музыке» и «хулиганах, возбуждающихся от буржуазной рок-музыки».