Шпион по найму - [51]

— Вы из заграничных, господин Шемякин? — сказал Ге-Пе, смахивая нарды в коробку. Линьк Рэй захлопнул её, поднялся с дивана и, раздвинув у двери молодцев, смотревших матч, вышел, шаркая квадратными ботинками. Мне показалось, что он подмигнул мне: мол, ты на верном пути, старый знакомый. За ним, действительно, не ржавело. Именно поэтому брат, наверное, и не брал его в банду.

— Все мы из заграничных теперь в Эстонии, — сказал я, вытягивая затекшие ноги.

— Сербия? Заир? Индокитай? — спросил Ге-Пе.

Врать следует дозированно. И я сказал правду:

— Последнее.

— Никогда не путешествовал. Но море люблю, — сказал он.

Тянул время, ожидая кого-то. И дождался.

Зажгли люстру, осветившую обустроенный подвал.

Человек в черном костюме знакомой походкой, единственной в своем роде, подошел ко мне.

Чико Тургенев, переступив одной ногой через меня, мягко, спружинив икрами, как бы разминая мышцы, опустился на корточки с широкой улыбкой на мертвом, лишенном выражения лице. Фарфоровая коронка выделялась белизной среди желтых зубов справа. Приблизились черные точки зрачков в коричневых немигающих глазах. Слегка раздвоенный кончик крупного мясистого носа. Усы с легкой проседью.

Он почти сидел верхом на моих вытянутых по ковру ногах. Достал из кармана пиджака замшевый очешник, неторопливо одел очки в золотой оправе. Золотом же на очешнике было выдавлено: «Данхилл, Лондон». Стиль!

— Приятно познакомиться, господин Шемякин, — сказал Чико с кавказским акцентом. — Мне радостно, что вы прибыли в этот гостеприимный дом сами. Я пришпилю вас к трупу генерала Бахметьева. Конечно, мертвым. Но свежим мертвым. Так что, как это вы сказали… перебраться на другой берег, обменявшись улыбкой со встречным, вам предстоит послезавтра. Потерпите немного, дорогой друг. Сожалею, что перехватил у вас работу. Но кое-что вам останется. Вы — поработаете моим алиби. Это вы убьете генерала! А до тех пор обеспечено заботливое обхождение, последние желания положено исполнять.

Смех Чико звучал искренне.

Очки были атрибутикой. Стекла, я видел, не имели диоптрий.

Он заглотнул живца, подумал я.

Предвидение Марины, как и расчет Шлайна, воплощались. Меня считали наемным киллером. Бэзил и Чико, Чико и Бэзил. Близнецы и братья. И грязные конкуренты.

Я поддержал смех Чико. Я радовался, что он приходил без свиты. Один. Толстый Рэй сохранял баланс посторонних сил на своей территории. Я — один и Чико — один. Толстый верил в конкуренцию, то есть давал шанс сильному сожрать слабого. А кто кем окажется, его не заботило.

Глава восьмая Негр с чаевыми

Желания действительно исполнялись. В кровати, на которой я возлежал под шотландским пледом, не хватало только Марины. Сквозь розоватые шторы пробивалось мягкое балтийское солнце. На тиковом столике, раскорячившем бульдожьи ножки над моим будущим трупом, дымился кофе, янтарно просвечивала рюмка с коньяком, отпотевал хрустальный стакан с перье, искрило бусинками масло и матово лоснился мельхиоровый ножик в вазочке с красной икрой. Печенье и ломтики калача красиво лежали на фарфоровой тарелке в серебряной окантовке.

К кончине готовили достойно.

Голова, однако, снова побаливала. И голос мамы с властным оттенком, который всегда звучал в её разговорах со мной по телефону, будто сверлил ухо. Все признаки легкой контузии.

— Чтой-то во сне тебя видела с папкой, — сказала она. — Правда, он с тобой не говорил. Молчал… Я ещё подумала, значит, ты пока живой. Ты живой там, сынок?

— Живой, маманя. Ты же слышишь. Все нормально. А как Наташа?

— А чиво ей сделается? За булкой пошла… А тут ты и звонишь. Ты вот что, ты приезжай давай. Мы чтой-то разволновались обе. Бабы, знаешь, головы пустые, всякое на ум лезет. Так, значит, живой… Когда приедешь?

Сладко волноваться, если удается.

Меня не баловали дедушки и бабушки, я не знаю, что такое родня и какой она бывает на самом-то деле. Папа забыл прошлое и исчезнувшую родню, говорил: так надежнее. После него шла моя очередь не помнить. Оставалась, слава богу, мама, которая считала, что «если есть земля, то будет все, только работай на ей». Мама работала на грядках по-корейски, всякий квадратик выделял из себя что-то съедобное и красивое. В жене от её родителей выжило одно православие, да и то в манере «молиться — канючить у Бога». И все трое — она, мама и я — свободны, не имеем — отчего не сказать так? — исторического прошлого, или это историческое прошлое потеряло нас, какая разница… И все из-за того, что однажды, как говорил папа, дурной народ спятил, и сказали одни: «мы — красные», а другие: «мы — белые». Бог никогда не простит кровь в семье, как не прощает самоубийства.

Папа отрабатывал навыки выживания, в основе которых незыблемо лежало сохранение независимости для себя и близких любой ценой. Решение должно быть твоим, и ничьим больше. Всегда и везде, при любых обстоятельствах. Ибо никто лучше тебя не позаботится о твоих близких и тебе самом. Тело, рассуждал он, выживет только с душой, в одиночку кости и мясо не прокормятся. Душа замучит тело, если будешь поступать против собственной воли. Сохранишь душу — сохранишь власть над жизнью, и она будет твоей жизнью, свободной, настоящей и густой.