Шпион по найму - [49]

Обычно составляется повременная карта с анализом сведений и оценкой их достоверности о том или ином периоде жизни проверяемого. Временные куски, сведения о которых оцениваются низко, проверяются ещё раз по результатам операций, к которым подозреваемый привлекался. Такие сопоставления выявляют самые сомнительные периоды в жизни человека. По этим периодам далее проводят углубленную проверку. К предателю, таким образом, подбираются, может быть, не столь быстро, как хотелось бы, но неотвратимо.

Это грязная работа. Охотник за предателями превращается в параноика, становится ущербной личностью. Одаренные достигают совершенства в искусстве ладить со всеми, выставляться искренними и откровенными. На деле же самый одаренный в силу этой одаренности и подозревает абсолютно всех. День ото дня, не жалея сил и времени, он превращает себя в законченного мерзавца. Если разведка просто грязное ремесло, то контрразведка — ещё и гниющая помойка, где завоняют любые святые мощи.

Шлайн мог оказаться предателем. А Дубровин — героем. Хотя пока все представлялось ровно наоборот. Что в этом особенного? Круги, доверяющие или не доверяющие Дубровину, поручили ему одну часть игры в отношении Бахметьева, а Ефиму Шлайну, которому они тоже доверяют или не доверяют, другую часть той же игры. Это и есть подвох, с мрачными предчувствиями из-за которого Шлайн явился на встречу со мной в Банном переулке. Только и всего.

Такие вот мысли на исходе дня и перед решающим, как говорится, сражением.

…Я бы многое отдал за перемену обувки. Сапоги я снял, включил обогрев в салоне «Форда» на полную мощность и направил струю теплого воздуха на ступни в мокрых носках. Господи, не хватало ещё простудиться. Впору разуть прохожего.

Я попытался рассмотреть в зеркало заднего вида кончик своего горевшего уха. Комок запекшейся крови висел на мочке серьгой.

Подвальные окна пансионата светились, когда я парковался на стоянке, где не оказалось ни одной машины. «Форд» одиноко торчал на площадке, освещаемой оранжевым фонарем с выгнутого дугой столба. Задубевшие остатки сапог мне едва удалось натянуть на влажные носки.

Я проверил «ЗИГ-Зауэр», переложил запасную обойму в нагрудный кармашек сорочки под пиджаком.

Дежурная в вестибюле смотрела телевизор и не обратила внимания на мою обувку.

Спускаясь в теплую влажную котельную, ещё на узкой лестнице я услышал голоса. Из каморки Линька Рэя какая-то женщина визгливо кричала по-русски:

— Нет, нет, раз он такой эстонец, пусть сыграет теперь «Вильяндисского лодочника»! Вот пусть сыграет! Вот тогда и посмотрим, какой он эстонец!

— И сыграю…

Квадратная голова Линька Рэя торчала над сверкающим перламутровым аккордеоном, размером с поставленное на попа пианино. Рэй смотрел красными, в темных кругах, глазами на дверь, которую я открыл, и меня не видел. Шевелил толстыми губами, припоминая то ли мотив, то ли слова заказанной музыкальной пьесы. Или песни?

Тощая женщина в черной кружевной кофточке с просвечивающим малиновым бюстгальтером одной жилистой рукой удерживала на весу стакан с бренди, а другой, скрытой столешницей, возможно, шарила у Рэя в штанах.

Вполоборота к двери восседал, судя по оранжевому комбинезону, напарник Линька в засаленной пилотке с кокардой советской армии. Он впихивал маринованный гриб в пасть коричневой собачки, извивавшейся на его коленях.

— Не станет Мукки жрать твой деликатес, парень, — сказал я.

Услышав кличку, Мукки повел влажным носом в мою сторону, шевеля крупитчатыми ноздрями. Я угадал. Это он мотался под ногами, когда я выходил из Домского собора, чтобы увидеть как подсаживают в «Лендровер» Чико. И сказал женщине, приоткрывавшей от удивления рот в размазанной губной помаде:

— Здравствуйте, мадам. Кто бы мог подумать, такая богомолка — и вот на тебе: пьянка с мужиками. Ай-яй-яй! Опрометчивое поведение, крайне! Я могу наябедничать кюре…

Меха аккордеона сжались, издав рев и шипение.

— Господин Шемякин? Вот нежданный гость-то… Заходите. Мы ваш коньяк испытываем. На женщине! Ха-ха! Действует!

Тощая выдернула руку из-под стола.

Я сделал указательный палец крючком и поманил котельщика.

— Поговорить нужно.

— Можно, отчего же…

Он поставил аккордеон на табуретку. «Пассионата» — значилось латиницей на перламутровом корпусе.

— Вы тоже, — сказал я женщине.

— Я вас первый раз вижу.

— В котельной, — ответил я. — А в Таллинне вы рассматривали меня часа три, последний раз в Домском соборе, не далее как вчера. Не припоминаете?

— Ерунду-то не городи! Глаза налил?

— Вставай и пошли, — сказал я ей.

Линьк разбирался с рукавами засаленной дубленки.

— Оденьтесь, — приказал я тощей. — Прогуляемся через бор.

— К брату? — спросил Линьк.

Я кивнул. Показал пальцем на свою обувку.

— Сними ботинки и отдай господину, — приказал Линьк напарнику.

Второй котельщик расшнуровал и стащил с ног армейские говнодавы. Лягнув одной, потом второй ногой, я сбросил свои опорки. Ботинки подошли.

В эту ночь сосновый бор стоял тихо.

Луна высвечивала коричневые прогалины, усыпанные прошлогодними иголками. Мукки, с которым хозяйка, наверное, не расставалась никогда, тянул поводок и норовил задрать лапку на пеньки.