Шпион по найму - [44]

— Сатана стал злом после твоего грехопадения! — заорал на меня кто-то сверху, едва я втянулся в костел за Тургеневым и Вайсиддиновым. — Вот тогда-то Сатана и стал злом! После твоего грехопадения! Да, именно! Твоего!

С кафедры кричал кюре, высовывая из кружевных рукавов восковые кулачки и грозя ими ветхим знаменам, свисавшим со стен над головами прихожан.

Я наблюдал за манерой Чико пробираться в толпе, стараясь запомнить его повадку в замкнутом пространстве и тесноте. Проверяя себя, я отвел на несколько секунд взгляд и снова посмотрел туда, где Чико, слегка опередив спутника, рассматривал вырубленные на плитах феодальные гербы со шлемами, выпячивающими решетчатые забрала. Две головы восточного обличья казались в толпе неразличимыми. Но телохранитель, если Вайсиддинов исполнял эту обязанность, раскачивал плечами иначе, чем это делал Чико.

— Земля была безводна и пуста! — кричал кюре. — И только Бог сотворил различия… Троица — это и свет, и тьма, но она по другую сторону и света, и тьмы. У Сатаны, как у всякого ангела, своей воли нет. Сатана идет за злым умыслом, за твоей злой волей. Помните это! Ангелы не сотворены Богом по его образу и подобию, как сотворен был человек. Человек, как и Бог, может творить. Ангелы — нет. Сатана, бывший ангелом, воплощает твою волю, поскольку ты переполнен греховным озлоблением!

Кюре ткнул кулачками в мою сторону. Может быть, потому, что мне приходилось вертеть головой.

Я протиснулся к гербу, который рассматривал Тургенев. Он интересовался надгробной плитой фон Крузенштерна.

Бандиты пробирались к выходу.

Коричневый песик, оставленный на привязи у костела, едва не запутался у меня в ногах, кинувшись навстречу женщине, которая выходила за мной. Оглянувшись, я извинился.

— Пойдем, Мукки! — сказала она собачке, отворачивая лицо.

Метрах в двадцати вниз по Тоомпеа констебли подсаживали в синий «Лендровер» Чико Тургенева и его троицу. В наручниках.

Глава седьмая Живец

С грохотом и воплями орда молодцов и девиц на роликовых досках ссыпалась по брусчатке вихляющей под уклон улочки Ратаскаэву. Свет фонарей выхватывал разгоряченные лица, пестрые нейлоновые куртки и заляпанные грязью кроссовки.

Ефим Шлайн, переждав регочущее стадо под висячим кованым светильником, отлепился от стены и спросил:

— Ты видел, какие жердины у этой… которая ехала в середине? Ого-го! Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!

В раздевалке варьете он только накинул на плечи свое пальто свиной кожи, запахнув полы перекрестьем обезьяньих запястий. Ни дать ни взять Наполеон при Аустерлице или Прейсиш-Эйлау. Впрочем, вымученность моего сравнения объяснялась маркой бренди, которое мы потребляли: силуэт императора весь вечер маячил перед нами на этикетке.

Выпили крепко, первый раз в истории наших взаимоотношений, и мне почему-то казалось, что Ефим пошел на это не нарочито, а от одиночества.

Расслабившись, я признался, перекрикивая оркестр, что с этого вечера не считаю его бюрократом. В ответ он коснулся деталей поведения кордебалета, казавшегося молодым и привлекательным. Девочки задиристо вскидывали ножки за спиной поп-певицы, ухитрившейся уронить микрофон, что не повлияло на звучание, наверное, вообще не её голоса. Примадонна раскрывала рот под фонограмму и изображала телодвижениями, по мнению Ефима Шлайна, целку-одиночку.

Мы брели наугад по городу-шкатулке, в котором потеплело, стаял грязноватый снег и пахло морем. Дела наши обстояли, как и положено на начальном этапе операции со многими неизвестными, неудовлетворительно, если не плохо. Это не стоило обсуждать, потому что радости при наших занятиях так же редки, как и успехи.

— Когда дела идут совсем плохо, — сказал глубокомысленно Ефим, — это верный признак, что наступает улучшение.

— Да-а-а, — ответил я, стараясь придать голосу оттенок философского раздумья.

Минуты три мы молчаливо смаковали свою причастность к избранному кругу ценителей изысканных мыслей. Пьяные умники.

— Ты изменял когда-нибудь жене, Бэзил? — спросил вдруг Ефим.

— Может, перейдем от слов к делу? Было когда-то одно местечко на бывшей Ломоносова…

— Да не об этом… Всерьез изменял, с другой, серьезной женщиной?

— Тебя, что же, посетило чувство? — спросил я выспренно. Вполне искренне при этом. Действительно, мы перебрали, наверное.

— Еще не уверен, — торжественно провозгласил он.

— Ну, тогда вот что я скажу… вернее, повторю слова одного человека…

— Повтори! Из тебя, Бэзил, если и выдавливаются собственные, то исключительно насчет деньжат. Жажда наживы — твоя всепоглощающая страсть…

Неплохо бы, подумал я, и сказал:

— Мне это нравится… То есть, эта всепоглощающая страсть нравится… И потом, мне кажется, что деньги — не вещь, а нечто одушевленное. Как верные слуги. Приходиться только отслеживать их поведение, чтобы они не произвели большевистский переворот и ты стал им не нужен…

— Ну, хватит, хватит про это… Что ты там собирался цитировать?

Я подумал, что ничего не знаю о семейном положении Шлайна — какая у него жена, есть ли дети, в какой квартире живет и имеется ли дача, собственная или казенная?

— Настоящий мужик, — изрек я, придержав шаг во имя значимости философемы, — изменяет любовнице с женой. И если жена это понимает, все в порядке, вы — великая пара!