Шпага для библиотекаря. Книга 1 - [64]

«…За французом, мы дорогу

И к Парижу будем знать.

Там начальник, понемногу,

Каждому позволит брать.

Там-то мы обогатимся,

В прах разбив богатыря,

И тогда повеселимся

За народ свой и царя!..»

Финальный куплет и вовсе поверг Диму в недоумение. По его понятиям, это был откровенный призыв к мародёрству и грабежам, которым никак не место было в русском войске. Плохо, ох плохо комсомолец Гнедин знал лихих сыновей Дона…

Впрочем, ему грех было жаловаться. Отойдя за свои линии, казаки отправили телегу с Димой в ближайший «разъездной гошпиталь», положив рядом с раненым офицером троих своих товарищей, пострадавших в стычке с французскими драгунами. Конвоировать телегу отрядили молодого казака – того самого, что помог Диме справиться с «управлением кобылой». По дороге донец расспрашивал кто он такой, как угодил в плен, как обращались с ним «хранцузы». Гена повторил ту же самую версию, что изложил вюртембержцам: немец, домашний учитель в дворянской семье, к супостатам угодил по случайности. «Не русский, значить… – протянул с некоторым подозрением казак. – То-то говоришь чудно… Ну, ништо, ежели хранцузы в полон забрали – свой, нашенский!»

И принялся рассказывать, как его дядька, состоящий сейчас в их сотне хорунжим, «геройствовал в польских землях, и не раз сражался там бок о бок с «немцами», и даже крест там заслужил. После осторожных расспросов Дима понял, что речь шла о несчастливой для русской армии кампании 1805-го года, а геройствовал дядька его провожатого, вероятно, под Аустерлицем, где кроме русских войск сражались и австрияки.

До цели они добрались довольно быстро, несмотря на то, что дорога была сплошь запружена войсками. Телег с ранеными, двигавшихся в противоположном направлении, тоже хватало. Дима заметил, что офицеры, ведущие встречные колонны, без возражений уступали им дорогу, а солдаты сочувственно окликали страдальцев, выбегали из строя, совали в руки ломти хлеба, давали хлебнуть из манерок воды и водки. За рощицей санитарные повозки одна за другой сворачивали с большой дороги вправо. Дима поступил по из примеру и, проехав ещё метров двести, остановился на окраине разорённой деревеньки, возле которой был развёрнут «разъездной гошпиталь».

Здесь царило сущее столпотворение. То и дело подъезжали новые телеги, санитарные кареты, брички, наскоро приспособленные для перевозки раненых. Иные приходили сами, опираясь на ружья, поддерживая друг друга. Вот санитары вынули из коляски генерала в богато расшитом золотом мундире. Тот охал, стонал, мотал головой, перевязанной окровавленной тряпкой – война не разбирала чинов.

Сновали туда-сюда ополченцы и санитары с носилками, ведрами, охапками окровавленного тряпья. Суетился, отдавая распоряжения, полный человек в пенсне и кожаном фартуке поверх форменного сюртука – судя по всему, подумал Дима, военный лекарь. Рукава его рубахи были закатаны выше локтей; фартук, руки густо заляпаны красным. Рядом с колодцем посреди двора, на кучах прелой соломы ожидали перевязки десятка полтора раненых. Возле одного из них, рослого драгуна с разбитым лицом, валялось в пыли ружьё.

Сдав издёрганному, серому от усталости санитару в измятом «партикулярном» сюртуке раненых, Дима отошёл в сторонку – меньше всего ему хотелось сейчас, чтобы его вместе с телегой отправили назад, вывозить новых раненых. Мимо бодро прорысили трое ратников, катя перед собой тележки с людьми – те стонали и шевелились под окровавленными холстинами. Одуряюще, резко пахнуло свежей кровью, болью, человеческим страданием. Димины ноги вдруг сделались ватными, подкосились, к горлу подкатила тошнота. Он пошатнулся и сполз на землю по стенке сарая – и его мучительно, с желчью, вырвало.

Дима пришёл в себя только у костра, куда его отволокли, словно куль с картошкой, двое сердобольных санитаров. Пристроили на солому рядом с другими легкоранеными, из числа тех, кто пришёл сюда своими ногами, и теперь ожидал перевязки. Дали глотнуть водки, сунули в руки миску с пшённой кашей, густо сдобренной салом. Диму снова чуть не вывернуло – настолько диким показалась ему сама мысль о еде здесь, в этом средоточии крови, боли и страдания. Но, проглотив первую ложку аппетитного варева, которое раненые называли «кулеш», он осознал насколько проголодался – и смолотил тарелку в два приёма.

Страшный день уже клонился к вечеру. Пушечная канонада приумолкла – сражение тоже шло на убыль. Зато больше стало раненых, которых ополченцы несли в «гошпиталь» непрерывной чередой. Вокруг палаток загорались всё новые и новые костры – у них устраивались, кто сидя, кто лёжа на охапках соломы и шинелях, те раненые, кому уже оказали помощь. Ожидали телег, на которых, как говорили, должны отправить всех в Можайск и дальше, в Москву. Услыхав об этом, Дима встрепенулся – он-то знал, что Белокаменную должны не сегодня-завтра оставить. Он читал, что в последовавшем за этим грандиозном пожаре погибнет много раненых, размещённых по домам московских обывателей – те, кого не успели или не смогли вывезти вслед за отступающей армией. Следовало срочно подумать о своей дальнейшей судьбе, и тут вариант просматривался только один – поскольку сам он ранен не был, надо было как-то прибиться к госпиталю, хоть возчиком, хоть санитаром, хоть носильщиком, и дальше отступать с ним уже в организованном порядке.