Шпага д'Артаньяна, или Год спустя - [41]

После этих слов Людовик окончательно уверился в безумстве графа и от души расхохотался.

– Вы смеётесь, ваше величество? – оскорблённо спросил Сент-Эньян.

– Смеюсь. А что ещё прикажешь делать?

– Например, задуматься над тем, как это у него получилось.

– Да что? Что получилось? Или ты воображаешь, будто я поверил в твои россказни? Ну, скажи мне.

– Прошу извинить меня за иносказания, но разве приструнить де Варда не то же самое, что укротить демона?

– А!.. Расскажи-ка мне об этом…

И Сент-Эньян красноречиво поведал королю о том происшествии, которое уже обсуждал весь двор…

А случилось вот что: после ухода короля к Арамису подошёл Кольбер. Поздравив министра с долгожданным подписанием конкордата и, в свою очередь, приняв поздравления с успешным завершением посольства, герцог д’Аламеда негромко произнёс:

– Не беспокойтесь, дорогой господин Кольбер, то, о чём мы с вами вчера толковали, уже доставлено во дворец.

– Благодарю вас, монсеньёр, – ответил суперинтендант тоном, который легко себе представить.

– Это хотя бы частично вознаградит ваше подвижничество, – с расстановкой сказал Арамис, внимательно глядя на Кольбера, – Испания многим обязана вам.

– Я действовал в большей степени на благо Франции, монсеньёр, – учтиво возразил Кольбер, – я французский министр.

– А я – испанский гранд, – усмехнулся Арамис, – однако теперь, когда подобные расхождения утратили былое значение, думаю, ничто не воспрепятствует нашей дружбе.

– Монсеньёр, я всегда был и остаюсь вашим покорным слугой.

– Вы уже доказали свою преданность, любезный господин суперинтендант, – заметил Арамис, – шутка ли: убедить короля подписать отвергнутый ранее трактат. Безо всяких условий, почти без поправок. Право, я восхищён!

– Пустое, монсеньёр.

– Да нет же, это удивительно. Ведь документ был принят почти в первозданном виде.

И вновь министр Людовика XIV пропустил мимо ушей многозначительное «почти» герцога д’Аламеда. Но тот не отступал, решив до конца прощупать собеседника:

– Дайте-ка вспомнить… Кажется, это касалось испанских владений.

– Испанских владений? – как эхо, откликнулся Кольбер.

– Ну да, именно. В самом деле, какая разница – назвать наши земли просто испанскими или унаследованными его католическим величеством… Смысл в принципе один и тот же. Несколько лишних слов – не более того.

– И правда – нет никакой разницы, – с облегчением согласился Кольбер.

– Честно говоря, вышло даже поэтичнее. Право же, я впечатлён, хотя и не знаю, стоит ли музам вмешиваться в дипломатию.

Кольбер улыбнулся, не зная, что ответить.

– Не смею вас больше задерживать, господин суперинтендант, – сказал Арамис, – кажется, вас ждут неотложные дела.

– Меня? Пока нет, уверяю вас.

– Да? А мне показалось, вас кто-то дожидается в вашем кабинете уже четыре минуты.

– А! – невольно воскликнул Кольбер, меняясь в лице: он уловил многообещающий оттенок, которым посол выделил слово «четыре». – Вы правы, монсеньёр, где была моя голова, я и забыл. Прошу прощения, – и министр поспешно удалился.

Герцог д’Аламеда проводил его взглядом, а когда обернулся, перед ним стоял молодой дворянин с красивым, но злым лицом. Прежде чем тот успел открыть рот, Арамис отметил его нервное напряжение, а также припомнил его имя.

– Сударь, – нарочито вызывающим тоном начал молодой человек, – я искал встречи с вами.

– Чему обязан такой честью, господин де Вард? – спокойно осведомился Арамис.

Отец д’Олива, почуявший угрозу, волнами исходившую от мрачной фигуры де Варда, приблизился и встал позади начальника. Несколько опешивший было де Вард быстро пришёл в себя и продолжал:

– Как, сударь, вы соблаговолили узнать меня?

– Я не мог этого сделать, ибо никогда не был знаком с вами. Но я узнал в вас сына вашего отца.

Граф побледнел.

– Надо же, какая честь для нашего дома! Оказывается, мой отец знавал самого герцога д’Аламеда. А может, у него тогда было другое имя? Может, он тогда не был столь непомерно знатен?

– Всё возможно, сударь, – вкрадчиво отвечал Арамис.

Монах недоумённо внимал этой странной беседе, в ходе которой генерал иезуитов ни разу не среагировал на дерзость де Варда. Казалось, даже обычная непроницаемая холодность покинула Арамиса: он был воплощённой любезностью.

Придворные, также услышавшие обрывки разговора, который сам зачинщик ссоры стремился сделать всеобщим достоянием, стали постепенно придвигаться ближе.

– Возможно! – вскричал граф. – Другими словами, это так и было. И вы, Арамис – так ведь вас звали в те времена? – вы преследовали моего отца подлыми, низкими интригами.

– Граф, это речь французского дворянина?

– Это моя речь, а если кто-то находит в ней что-то предосудительное, то он, сам будучи дворянином, находит и ответ.

– Под ответом вы подразумеваете удар шпагой, не так ли? – простодушно уточнил Арамис.

– Извольте понимать как угодно, – высокомерно заявил граф.

– В таком случае я изволю понять ваши слова единственно верным образом, а именно – как вызов. А воспринимая их так, не могу не заметить вам, что посол – особа священная. Ах, господин де Вард, вам следовало бы помнить об этом. Я-то думал, что нахожусь при галантнейшем дворе.

– И при отважнейшем, сударь, – нетерпеливо прервал его де Вард, – а потому стоит ли ссылаться на обычаи, когда ваша миссия столь блестяще завершена? И это речь испанского дворянина? Будет вам! Я ведь не господин де Лозен, и говорю с вами не от имени короля, для которого вы и впрямь неприкосновенны. Но между дворянами иной сказ, не так ли?