Шоу непокорных - [46]

Я сжимаю ладони, будто держу его за руку, и закрываю глаза. Я чувствую его рядом со мной. Если сосредоточиться, я смогу держать его под своим крылом до самого утра.

Я увижу тебя снова, говорит он. Мы скоро увидимся.

Неожиданно услышав какой-то звук, я вздрагиваю. В ночной тишине он подобен грому. Как будто кто-то переминается с ноги на ногу.

Я подползаю к окну и смотрю на улицу. Никого.

Захватив фонарик, который оставил нам Свен, я открываю дверь и выглядываю наружу. Я провожу узкой полоской света, стараясь не попадать в окна лачуг напротив.

Рядом с соседней лачугой притаилась какая-то фигура. Я задерживаю дыхание, направляю луч фонарика перед собой и вижу еще один силуэт. Кто-то крадучись движется к нашему жилищу. Я резко втягиваю голову в комнату.

Когда выглядываю снова, фигура уже растворилась в ночной тьме. Возможно, ее и не было. Скорее всего, мне просто показалось.

За моей спиной Джек и Грета спят сном праведников. А вот Боджо — нет. Он сидит, глядя на меня, и недовольно хмурит крошечный обезьяний лобик.

— Прости, Боджо, неужели я тебя разбудила? — шепчу я. Пытаюсь приманить его к себе, но он прижимается к Грете и сердито смотрит на меня. Похоже, чтобы завоевать доверие Боджо, надо быть семилетним ребенком. Или психопатом Сильвио. Или расфуфыренным повелителем трущоб.

Приоткрыв дверь, я снова выглядываю на улицу. Все по-прежнему. Тихо, пусто. Ничего. Никого.

Внезапно чья-то рука зажимает мне рот. Я пытаюсь кричать, пытаюсь сопротивляться, но бесполезно. Они меня поймали.

Меня поймали и куда-то тащат.

Бен

Эммануил сердито смотрит на Шона.

— Ты здесь совсем недавно, ты не знаешь наших обычаев. Здесь себя так не ведут. Мы не ссоримся между собой. Такого не было ни разу. Мы стараемся заботиться друг о друге. Если этого не делать, у нас ничего не останется. Нам отпущено не слишком много совместного времени, ты же сокращаешь этот и без того короткий миг.

Шон недовольно дергает головой.

— Разве его девушка подумала о тебе, когда подожгла арену, а сама сбежала? Она при первой же возможности бросила вас всех. Да и сам он не из вашей компании. Он — Чистый. Бывших Чистых не бывает. Чистый ублюдок — навеки Чистый ублюдок.

Резко развернувшись на пятках, он вошел в одну из камер и, театрально хлопнув дверью, запер ее изнутри.

Воцарилось гнетущее молчание. Затем один из парней, стоявший позади Шона, повернулся и вошел в другую камеру. Затем еще четверо. Девушка, Лия, вздохнула и тоже собралась уйти.

— Он видел наш номер, — почти виноватым тоном объясняет она Эммануилу, прежде чем исчезнуть в одной из камер.

Впервые за сегодняшний день на мои глаза навернулись слезы. Оказавшись здесь, среди артистов, я еще больше скучаю по Хоши. Она жила с этими парнями и девушками. Она была частью их, они были частью ее. По ее словам, они по-прежнему остаются ее близкими людьми. По ее словам, жизнь в цирке, издевательства и боль, горе и страх связали их вместе так крепко, что, когда кто-то из них страдал, больно было всем.

Я пытался это понять, хотя знал, что никогда не пойму. Да и как я мог, всю свою комфортную жизнь не ведая ни опасностей, ни лишении и не испытывая привязанности ни к кому кроме Прии.

Мне неприятно, что Шон такое сказал о Хоши. Она никогда бы не забыла тех, кого оставила здесь. Она переживает за них. Грета тоже. Их каждый день мучает беспокойство, им хочется знать, что происходит с их цирковой семьей.

Внезапно я как будто слышу в голове ее голос:

С тобой все будет в порядке, говорит она. И со мной тоже. Мы снова найдем друг друга.

Я чувствую ее рядом, чувствую ее руку в моей.

Я увижу тебя снова, мысленно отвечаю я ей. Скоро увидимся.

И впервые я в это верю.

Рука Эммануила на моем плече возвращает меня к реальности.

— Давай сядем, Бенедикт. У нас всего несколько минут на разговор.

Он показывает на грязный пол.

Я сажусь, и он опускается рядом. Иезекиль подходит ко мне и садится по другую сторону. Остальные, кто еще не ушел, делают то же самое.

Вновь возникает неловкое молчание.

— Это несправедливо, — тихо говорю я. — То, что он сказал о Хоши. Она не хотела бросать вас. Она все время думает о вас.

— У Хоши не было выбора, — говорит Эммануил, громко и твердо, чтобы его голос был слышен в каждой камере. — Она была храброй. Она почти уничтожила Сабатини. Откуда ей было знать, что станет с ним.

Волосы у меня на затылке встают дыбом.

— А что с ним стало? Я до сих пор не пойму.

— Кто-то заплатил за его операции, — говорит Эммануил. — Должно быть, его семья. Наверняка до тебя доходили слухи о них?

Я киваю.

— Очевидно, они прислали ему чек, и он на эти деньги возродил себя. Этот чокнутый утверждает, что теперь он Чистый. Вбил себе в голову, что сам Бог поручил ему навлечь как можно больше страданий на нашего брата-Отброса. Хоши и представить себе не могла, что он сделает.

— А что он сделал? — шепотом спрашиваю я, хотя, наверное, этого лучше не знать. В горле застрял комок, и я никак не могу его проглотить.

— После того что случилось с тобой и Хоши, нас заперли. Наверное, они решали, что с нами делать. Нам раз в день давали хлеб с водой, и так мы гнили несколько месяцев. Мы не знали, сколько придется сидеть взаперти, и выпустят ли нас когда-нибудь. Для некоторых это стало последней каплей. Несколько наших товарищей потеряли рассудок, и это было ужасно.