Шолохов: эстетика и мировоззрение - [31]

Но это же, по существу, вынашивал и Ф. Достоевский. Вот как это прозвучало в его гениальной речи о Пушкине: «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем… Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?» [8, 146-147]

Раскрыть в человеке человека – это, перефразируя Достоевского, была задача и новой русской литературы после 1917 года. На этом пути ее подстерегали и трудности, и ложные шаги, и попытка найти ответ в особых стилистических формах изображения нового человека. «Сокровенность» человека из народа не сразу была увидена и понята в литературе. Большей частью она мыслилась как особая, трудно раскрываемая тайна русского национального характера, русского мужика. Не случайно этим тревожным вопросом задавались крупнейшие русские писатели молодой советской литературы. Нужны были ясные ответы на вопрос о том, каковы философско-эстетические координаты изображения человека?

Л. Леонов в письме А. Горькому от 21 октября 1930 г. размышлял: «Мы в трудное время живем. Перестройка идет такая, каких с самого Иеремии не бывало. Все вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет… и в вот в этом пункте – о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, а хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т.д.

Ведь все эти вещи – только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо еще не продумал) литературная философия людей, явлений, событий, В некоем величественном ряду стоят – Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически – новый человек, пролетарий ли, не знаю, – новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате. Вот и требуется отыскать формулу его, найти ту филозофическую подоплеку, благодаря которой он встал так твердо и, разумеется, победит. Все смыслы мира нынешнего, скрещиваясь в каком-то фокусе, обуславливают его победу. Вот о нем надо писать – о том, чего еще нет» [9, 256-257].

Замечательное письмо, в котором отчетливо видна перспектива поисков крупнейшим художником «эликсира» эстетико-философского понимания и изображения невиданного прежде в искусстве субъекта. Пожалуй, именно адресат письма, М. Горький, лучше других своих современников на широком культурно-историческом фоне понимал процесс, происходивший с изменением человеческой «породы» в России. Но и ему, как об этом мы скажем ниже, не удалось избежать существенных неточностей в понимании движущих сил русской революции, процесса переустройства общества.

Сам М. Горький писал К. Федину еще в июле 1924 года: «Величайшие эпохи возбуждения духа творились, творятся и долго будут еще зависеть от духовной энергии индивидуумов. Итальянское – сиречь общеевропейское – «возрождение» было торжеством индивидуализма. (Без сомнения, под «индивидуализмом» А. Горький разумеет разворачивающиеся возможности человеческого интеллекта, высвобождающиеся духовные силы людей из народа – Е. К.) Вам, может быть, покажется парадоксальным взгляд на современную русскую действительность тоже как на возрождение индивидуализма? Но я думаю, что это так: в России рождается большой человек, и отсюда ее муки, ее судороги» [9, 476].

Вместе с тем перед художниками вставал важнейший вопрос об эстетических принципах воплощения этого «нового большого человека». Русская послереволюционная литература мучалась проблемой: как соотнести определяющийся в жизни новый характер (а он действительно был новым) с адекватной ему системой эстетического воплощения. Попытки Пролеткульта, РАППа создать химически чистую пролетарскую литературу не удались, и их идеологи быстро от теории перешли к яростным нападкам на все лучшее, что уже было в литературе. Не остался в стороне от этой борьбы и М. Шолохов. Вот один из распространенных упреков по адресу писателя со стороны рапповской критики: «Шолохов в «Тихом Доне» показывает внутреннюю жизнь своих белогвардейцев в таких общечеловеческих чертах, что эти герои не вызывают в его изображении ненависти читателя» [10, 183]. Так писал Л. Цырлин в статье «Долой толстовство».

Несмотря на активно развивавшееся некоторыми литературными направлениями эстетическое экспериментаторство, основной узел завязался вокруг центрального вопроса: как воплотить народное осознание революции, действительности? Не будем забывать, что об этом «новом» слове в литературе думали многие русские литераторы, вовсе не благожелательно относящиеся к революционным событиям. Совершившийся социальный слом и выход на поверхность жизни исторически иных персонажей не мог не заставить их активно размышлять на этот счет. Вспомним, хотя бы, трагически-напряженные мысли А. Блока по этому поводу. И еще один момент: первые годы после революции еще не демонстрировали того, что проявится чуть позднее, в 30-е годы, – массовый террор власти против своего народа. Конечно, мы помним всякого рода ужасные вещи 20-х годов, но всего своего страшного лица русская революция в эти первые послереволюционные годы еще не показала.