Шоколадные деньги - [81]

Ту ночь я решаю провести в комнате Бэбс. Я надеваю халат из «Рэффлс», который был на ней тем утром, когда я сказала, что выбросила ее спички. Эту мысль я от себя гоню, ведь теперь эти вещи уже не принадлежат Бэбс. Теперь все в пентхаусе мое.

Медаль отца я кладу в карман халата. Я знаю, наконец пришло время ему рассказать. Скоро, думаю я. Никакой кары от Бэбс не последует, и самое худшее, что может случиться, он меня отвергнет. Это большое «худшее», но лучше расставить все точки над «i». Если он не признает меня своей дочерью, я смогу похоронить мысль о нем вместе с Бэбс, одновременно потерять обоих родителей, в точности как это было с Бэбс. Если она сумела пережить такое, смогу и я.

Я откидываю шелковое персиковое покрывало и устраиваюсь на накрахмаленных, отглаженных простынях, расшитых словом «Бэбс». Я чувствую себя как в коконе, защищенной и одинокой разом. Я знаю, что в такой ситуации Бэбс сказала бы: «Теперь ты сама по себе, дружок», – и с этим не поспоришь. Что ж, впервые в жизни я взаправду, взаправду сама по себе.

Лукас приезжает на следующий день. Я уже проснулась и оделась. На мне прямое черное платье, которое я купили в магазинчике Wow! в Кардиссе, и золотой браслет-манжета из шкатулки с украшениями Бэбс. По правде говоря, мне не хотелось надевать это платье, поскольку меня в нем отчислили. Но у меня больше нет ничего черного. Кажется непристойным идти за покупками на следующий день после того, как твоя мать умерла. А вот, будь я на ее месте, Бэбс без зазрения совести пошла бы в Saks: «Жизнь, черт побери, продолжается», но у меня пока еще сохранился мой собственный набор довольно консервативных правил. Возможно, когда-нибудь я усвою правила Бэбс, но не сейчас.

Лукас тоже одет в черное: черный костюм с черным галстуком. Я знаю, что так одеваются только для похорон, и догадываюсь, что он уже проходил через это раньше. Скорее всего, он был на многих похоронах, знал многих людей, которые умерли. В отличие от меня, для него это не первое столкновение со смертью. Слава богу.

Единственное, что не укладывается в его консервативный наряд, – заляпанные краской кеды-конверсы. Я знаю, что это, скорее всего, не те, в которых он был на «Похмельной жрачке в круизе», а значит, такая обувь его фирменный знак. Воображаю, они важны потому, что представляют собой парадокс его жизни: краска выдает в нем художника, то есть отщепенца среди людей его круга, а вкупе с «шоколадными деньгами» кеды показывают, что он может носить все, что пожелает, даже на похороны кузины.

Он крепко меня обнимает и целует в лоб, потом отстраняется и с интересом рассматривает.

– Беттина, девочка моя, как же ты выросла с той вечеринки.

«Да, – думаю я, – какая жалость, что тебя при этом не было».

Нас ждут у юристов Бэбс в два, то есть еще через час. Не знаю, что нам полагается делать до этого времени. Я не в состоянии вести задушевный разговор о «конце и новом начале», а потому предлагаю выйти на заднюю террасу, может, поговорить о его работах, о его семье в Нью-Йорке.

– Ты не против, если я выпью? – спрашивает Лукас.

– Чего бы ты хотел? – говорю я, разочарованная, что ему нужно спиртное, чтобы общаться со мной.

– Виски. Безо льда.

Я наливаю ему виски. Интересно, что сказала бы Бэбс? Что он не бесстрашный? Или что ради такого дня можно пренебречь правилами?

Себе я беру диетическую «Колу», и мы выходим на террасу – ту самую, откуда я выкинула спичечные коробки. Я все еще хочу, чтобы кто-то даровал мне прощение, сказал, что это не моя вина. Но Лукас ведь ничего не знает, и, возможно, я никогда ему не расскажу. Вероятно, он думает, я всегда была дерзкой паршивкой.

– Ты когда-нибудь видела картины, которые я посылал Бэбс?

– Да, она вешала их в игровой. Я в детстве много на них смотрела.

– И как они тебе?

– Я правда не понимала, почему они такие серые, что ты хотел этим сказать.

– Обычно я пишу более реалистичные вещи, но Бэбс сказала, что хочет абстрактные. Мне редко доводилось видеть ее или тебя, и я всегда хотел иметь хотя бы какое-то место в пентхаусе, чтобы напомнить вам обеим о моем существовании. Пусть даже я в Нью-Йорке.

Мне хочется сказать ему, что он преуспел, но я все еще разочарована, что он не сделал большего. Должен же он был почувствовать, какая из Бэбс мать. Он правда ненавидит летать самолетом или это только предлог?

Лукас вертит в руках бокал виски. У меня нет сил выносить его извинения. Как бы трудно ни бывало с Бэбс, она всегда была в моей вселенной, где-то находилась. Извинившись, я иду на кухню, чтобы приготовить себе напиток в духе Бэбс. Наливаю в винный бокал «Перье», разбавляю свежевыжатым апельсиновым соком. Я выкуриваю две Duchess Golden Lights Бэбс, которые лежат в серебряной чашке у телефона. Рядом с чашкой – дорогущее блюдце японского фарфора Имари, которое она использовала как пепельницу. Я не пробовала ее сигарет с того самого дня, когда оставила себе шрам на лодыжке, но, закуривая их, чувствую себя к ней ближе. Поверить не могу, что она уже никогда больше не закурит.

Я иду в буфетную, где она развесила все наши Рождественские Открытки. Конечно, я знаю историю создания каждой из них, но в финальном кадре, который шел на Открытку, мы смотримся счастливыми, единым целым, нас не разлить водой, не разбавить, – как сделал бы мой отец, присутствуй он на фотографии. Возможно, Бэбс это знала и взаправду хотела, чтобы я принадлежала ей одной. Она не терпела группы: у нее была только одна лучшая подруга, только один любовник зараз, а когда они уходили, у нее всегда была я.