Шофер господина полковника - [3]

, подошел янки и стал молотить его кулаками по лицу. Когда бьет янки, он бьет страшно сильно и не трясет кулаком перед глазами, чтобы посмотреть, есть ли в них рефлексы. Под глазами Валтонена было черно, сломан нос, разбита правая челюсть, кровоподтеки по всему лицу. Со всех экскурсантов взяли клятвенное заверение, что Валтонен ночью в отеле упал с кровати и расшиб физиономию.)

От озера веяло свежим воздухом. Манило идти туда. Взгорье понижалось, тут не росло ни одного деревца. На прибрежном песке, да он и вовсе не был песком, полно круглых крысино-серых камней величиной с кулак. Они сожрали весь песок.

Там, внизу, стояла девушка. Она стояла среди камней, поджимая ступни, и бедра ее вроде были вывихнутыми. На ней был белый купальник, белые ленты которого завязаны на спине огромным бантом. Это был такой большой узел, что на его развязывание потребовалось бы пять секунд, а развязывающий должен был бы отходить на три метра. Девушка была красива и так стройна, что могла и сама развязать узел и снять купальник, сделав глубокий выдох. Она была предназначена служить украшением на этом берегу. Туристическое объединение Финляндии наняло ее на эту работу.

Дорога опустилась до кромки воды в низине, простиравшейся широкой равниной. Тут ожидали перевоза рейсовый автобус и две легковых машины. Паром был на полпути к берегу. За машиной Пелтолы ехал «датсун», где уместились три поколения: бабушка, дедушка, отец, мать и четверо детей, ходивших на головах.

— Не топчи мамино платье! — сердилась мамаша.

— Иди ко-мне, иди, — звала бабушка, — малютка топчет материнское платье, а взрослые дети — материнское сердце.

— Сидите вы, черт подери, на своих местах, или я вас сброшу с парома в озеро, — рассердился отец.

— Только сбрось, только сбрось — попадешь в тюрьму! — ответил сыночек.

— Все ли, Арто, тебя корчит, все еще тошнит тебя? — спросила мать у малышки.

— Это новый паром с мотором, — заметил отец.

— Мы не останемся в машине, — заявила мамаша. — Они же велят всем выйти! Во время переезда находиться в машине запрещено.

— Здесь можно, — сказал глава семьи. — Это новая игрушка.

Паром подошел к пристани, сантиметров на пять сдвинул ее, но исправил ошибку каким-то способом сам. Справа на краю парома была высокая будка с окошками. Паренек лет четырнадцати выглядывал из нее. Его босая нога покачивалась в приоткрытой двери. Здорово, что ему дозволено двигать такое большое сооружение. Мальчишка смотрел на съезжавшие с парома машины как на пустое место. Рейсовый автобус стал проталкиваться на паром. Водитель хотел поставить его на левом краю, но остановился посередине. Мальчишка завизжал как, укушенный, повиснув на руках в дверном проеме.

— Нельзя его ставить здесь!

— Я не останусь, не бойся! — крикнул водитель. Он высунул голову из окошечка, такого маленького, что с трудом смог втянуть ее обратно, придав лицу покорное выражение.

— Возьми в ту сторону, чтоб другие здесь поместились, — посоветовал мальчишка.

Автобус попятился и отъехал. Первый автомобильчик встал рядом, второй — бок о бок с ним, Пелтола — третьим, «датсун» пристроился сбоку. Мать семейства оказалась не более чем в полуметре от Пелтолы. У нее на руках сидел полугодовалый ребенок в белом вязаном чепчике. Личико его казалось распухшим, щеки налились так, что не было видно ни глаз, ни рта, только кончик носа торчал..У матери было усталое лицо. Глава семьи лысый и в очках. Поистрепала их семейка.

А вот дедушка с бабушкой, кажется, сохранились получше. У деда красовалась такая копна волос на голове, что он явно не выглядел умным. Совершенно белые космы торчали во все стороны. Внук, ерзавший у него на коленях, пытался соорудить себе бороду из его волос. У бабушки огромные вставные зубы были целиком на виду. На коленях у нее сидела десятилетняя внучка. Она стыдилась своего семейства. Она смотрела в окошко как будто безучастно, но выражение-то было, она сохраняла его все время: оно подошло бы старой деве. Такая исподтишка толкает младших детей, норовя задеть за больное место, врет отцу и дерзит матери. Когда кто-нибудь спрашивал, как ее зовут, она отвечала: «Мата Хари»[4]. На семейных прогулках она всегда пропадала неведомо где, а во время трапез ревела, если младшие дотрагивались до ее еды, а те делали это нарочно. Она говорила таким правильным, книжным языком, что это прямо-таки терзало уши. И когда мальчишки на дворе портили ей «классы», пририсовав столько лишних клеток, сколько вмещает двор и половина тротуара, она только стояла на месте, тощая, как спичка, и вопила истошным голосом: «Задница!» Она писала стишки и сводила картинки на пергаментную бумагу.

На противоположном берегу дожидалась длинная очередь автомашин. Когда поездка прерывается так обычно и буднично, удовольствие от нее невольно теряется. Так бывает, когда сидишь в маленьком баре, а солнце отсвечивает от широкой стены и потихоньку превращает в прах и пепел и стулья, и столы, и стойку, и стоящего за стойкой тощего уборщика, который не решается выйти собрать со столов грязную посуду, пока в баре клиенты, потому что у него вздутые вены на ногах.