Шмелиный мед - [30]

Что на нем изображено? — спросила она.

На нем изображено лето пятьдесят девятого, — ответил он, — весна пятьдесят девятого.

Так вот. Он видит перед собой снимок в мельчайших деталях: склон к проливу Арне-бергссундет, обе высоченные березы, приближающийся паром, рислиденский паром, ивовые кусты на берегу, девятнадцатое мая пятьдесят девятого, мужик с рыболовной ловушкой на плече, Минна подумала, что это Ламберт Экман, и воздух был мягкий и сладкий от сока деревьев и травы.

Лето пятьдесят девятого.

Последнее настоящее лето, после этого бывали лишь летняя погода, мнимое лето, лето-насмешка, лето — обманщик.

Ты же помнишь ту весну?

Но она не помнила какую-то особую весну; насколько она знала, все весны одинаковые.

Именно той весной и летом они должны были рыть ров, и случилось то, что случилось, и теперь он, Улоф, лежит здесь, и, в общем-то, ему хорошо, но потом, после пятьдесят девятого, уже никогда не было так, как раньше; он — беспомощный и всеми покинутый, не полумертвый, а полуживой, она единственная, кто у него есть, и претендующая на роль его сиделки — даже не хочет попробовать сок, который он добывает из волдырей на груди.

И тогда она наконец сдалась, позволила ему вылить содержимое ложки себе на ладонь и вылизала эти несколько капелек.

Что-то это мне напоминает, — сказала она. Только не помню что.

Точно так, объяснил он, обстоит дело и с ним. По какой-то причине, он сам не знает почему, этот вкус заставляет его вспоминать Минну и мальчика, необъяснимо и странно, поскольку он никогда, ни разу, не пробовал мальчика языком, в этих широтах этого не делают.

Может быть, это как-то связано с тем вкусом, который появился у него во рту, когда он пытался спасти мальчика, когда, как зверь, боролся за то, чтобы удержать его на этом свете, в тот раз рот у него наполнился кровью, и потом он харкал слизью и сукровицей еще не меньше трех дней.

На этом он оборвал разговор.

— Все связано, — сказал он. — Снимок на стене, вкус на языке, лето пятьдесят девятого мальчик. Все связано.

Ты все-таки попробовала! — добавил он. Вот уж не думал!

Запасы, которые они себе сделали в хозяйственных постройках, комнатах и на чердаках, казались неистощимыми: продукты, сладости, напитки, болеутоляющие.

Ты почти ничего не расходуешь, — сказала она Хадару. — Как и Улоф.

Я, может, еще долго протяну, — ответил он. — И Улоф почти столько же.

Вы не воспринимаете время всерьез, сказала она. — Вы просто позволяете ему идти, да и то вряд ли. Вы не следуете за временем, не подчиняетесь ему.

Хадар жевал белую сильнодействующую таблетку, глотать ему становилось все труднее и труднее.

— То, что происходит на самом деле, — сказал он, — всегда происходит быстро. Когда что-нибудь происходит, не имеет значения, идешь ты, сидишь или лежишь, — ты бессилен. Так было с мальчиком, и так было с Минной. Вот так.

— Я ничего не знаю. О мальчике и Минне.

Да, да, она никогда ничего не знает. Никогда понятия не имеет. По крайней мере, именно это она пытается ему внушить — что ей ничего не известно.

Но вот что, стало быть, произошло, он обязан поставить ее в известность.

Мальчик установил сооружение у будущего вала, он обмотал цепью валун, по форме похожий на конский череп, громадный конский череп, и поднял его в воздух, валун висел на цепи.

И тут что-то произошло, тогда-то все и случилось.

И никто, кроме Минны, не видел, как это произошло; она вынесла из кухни стул и сидела в тени под рябиной, на ней были очки, которые защищали ее от света, она сидела и перелистывала «Норра Вестерботтен» и одновременно поглядывала на мальчика, похоже, все время ждала, что что-нибудь случится, такая она уж была.

Что-то случилось с валуном, или что-то случилось с цепью или с воротом.

И цепь рвануло, она захлестнулась петлей, петля обвила мальчика под рукой и вокруг шеи так, что он взлетел в воздух и повис, а валун грохнулся обратно в яму.

— Удивляюсь, — сказал Хадар, — что у меня хватает сил рассказывать тебе про это.

А об этом, добавил он, воистину нелегко говорить.

Он проглотил таблетку.

— Не надо, сказала она. Отдохни.

Но он хочет завершить начатое, наконец-то она узнает, каков на самом деле Улоф.

— Со временем, — сказал он, — можно кое-как бороться, но против событий защититься невозможно.

Тогда, когда произошло это событие, когда мальчик взмыл в воздух и повис в цепи, это видела одна Минна.

И она отшвырнула «Норра Вестерботтен» и закричала так, как не кричал никто ни до, ни после здесь, в горах; Улоф, который, наверно, лежал на диване в кухне и сосал сахар, услышал крик, и сам он, Хадар, закрашивавший царапину от камня на автомобиле, услышал крик, и они оба бросили свои занятия и кинулись к валу под домом, им сразу стало ясно, что случилось что-то ужасное, что-то наверняка случилось с мальчиком.

И они прибежали к устройству, и валу, и мальчику одновременно, и Улоф без передыху орал:

Он мой, не смей его трогать! Он мой! Не смей его трогать!

И это было точь-в-точь то, что намеревался крикнуть он сам, Хадар.

Ибо он не представлял себе ничего более противоестественного и вопиющего, чем то, что именно Улоф вызволит мальчика из цепи.