Шлимазл - [22]

„Зайти так далеко? — повторял он, держась за живот. — В Израиль, в Уганду, в Руанду, на Северный полюс из этого гадюшника!“ — „Зайти так далеко!“ — Ой, я не могу, — он присел на корточки не в силах погасить смех. — „Зайти так далеко!“ — пароксизм смеха сотрясал тело, слезы текли по щекам. — „Зайти так далеко!“ Я сейчас умру» — хохотал он, и если бы в этот момент кто-нибудь посмотрел на него со стороны, то подумал бы, пожалуй, что бородатый мужик, сидящий на корточках в бутафорской будке с надписью «Телефон», не смеётся, а горько плачет по чему-то очень дорогому и безвозвратно утраченному.

На другой день за Фимой заехали родственники и увезли его на отдых в Калифорнию, а Борис, взяв Борщова в качестве переводчика, пошёл в израильский консулат.

— А в Америке не хочешь остаться?

— У меня денег на адвокатов нет.

— Я дам, у меня есть знакомый из наших. Он за шестьсот долларов выведет тебя на первое слушание, скажешь, что подвергался дискриминации по национальному признаку, а все остальные бюрократические процедуры будут проводиться бесплатно.

— Спасибо, Саша, но я не хочу.

— Почему?

— Не знаю точно почему, но здесь у меня душа умирает. Да не только у меня.

У всех русскоязычных. Что-то происходит с людьми в эмиграции. И в Америке, мне кажется, особенно. Какая-то если не нравственная, то физическая деформация. Я не очень пафосно излагаю? Вот я сегодня ночью думал про тебя, и у меня, даже, четверостишье сложилось. Не обижайся. Я к тебе с теплом отношусь.

Борис задумался на мгновение:

Душа сгорела от болезней

Костёр погашенный давно.

Душе в России жить полезней,

Хоть экология — говно!

— А ведь ты прав, пожалуй. Если в Израиле окажется по-другому, напишешь?

— Напишу.

Таких идиотов, которые бы просились из Америки в Израиль, а не наоборот, в консулате увидели впервые. Даже скрыть удивления не могли, но пытались. Купили на радостях им билеты до Тель-Авива, похлопали одобрительно по плечу и пожелали успешной абсорбции на исторической родине. Семён позвонил, пообещал увезти в аэропорт. Вылетали вечером. Борис закончил поэтические упражнения, перечитал поэму, придумал ей название «Метаморфоза» и остался недоволен. Не хватало самого главного — обобщения. Он покумекал немного и дописал:

Дитя одесского Привоза!

Я всё сказал, что б я так жил.

Произошла метаморфоза —

И ты не тот, с кем я дружил.

Ничто не вечно под луною,

Но вот вопрос заколебал:

Ты стал в Америке свиньёю

Иль был ей, только я не знал?!

«Пойду, подложу ему под подушку, он прочтет, и… и что? — спрашивал себя Борис. — Застыдится, корить себя станет? Ничего подобного. Даже серийные убийцы считают, что они правы, что, кто-то другой в их преступлениях виноват, а не они. Чикатило, например, во всем винил импотенцию».

Борис скрутил опус трубочкой, поджег его над унитазом, проследил как плод его раздумий, впечатлений и разочарований превращается в пепел, и слил воду.

Уже, судя по времени, должны были объявить регистрацию билетов вылетающих в Израиль, а Семёна все не было. Наконец появился, положил на стол две стодолларовые купюры:

— Это вам.

— Не надо денег, у нас есть.

«Из наружного карманчика достал, значит, заранее приготовил, не хотел при нас в портмоне рыться, — соображал Борис, — долго, наверное, перебирал, думал, пересчитывал и остановился на двухстах. А вдруг он от чистого сердца предлагает?»

— Хочешь сделать мне приятное? Подари мне лучше кухонный нож, а то когда я ещё работать начну?

Семён подарил, но при осмотре ручной клади нож этот категорически брать с собой запретили.

Семён ещё не ушёл — стоял в зале ожидания.

— Пожалел мессер? Признавайся, — Борис изобразил улыбку, чтобы Семён гарантийно не спутал шутку с укором, и протянул нож.

— Нехорошо как-то всё получилось. Мне кажется, что, если бы ты приехал один, всё сложилось бы по-другому. Поехали бы с тобой в Майями-Бич, прихватили бы парочку птичек пофасонистее, погарцевали бы с ними по-пермски. Ты так не считаешь?

— Считаю: ровно восемь букв «п» в предпоследнем предложении.

Он обнял Семёна и пошёл на посадку.

— Борис! — крикнул вдогонку Семён. — Я тебе завидую.

«Вот те на! Богатый, трудоустроенный, с крышей над головой завидует мне, нищему, улетающему в неизвестность. Завидует, что я в Израиль еду, или тому, что у меня семья, дочурка, жена, которая ни за одну, ни за десять яхт с ним лечь не подпишется? Что-то такое появилось в выражении его лица, чего раньше не было. Пожалуй, это грусть по поводу утраты собственной значимости. Его так все любили, а теперь он, в сущности, очень одинок, оттого и печален. А за что любили-то? За острый язык и за непосредственность. Язык утрачен — английский знает на уровне „купи-продай“; анестезиологу в принципе этого уровня достаточно — с больным под наркозом не поговоришь, но нельзя же быть оригинальным, если падежи путаешь и если в разговоре с коллегами полутонов не просекаешь. Отсюда постоянное ощущение ущербности да плюс к тому томительное ожидание характеристики от „товарищей“. Рассказывал Семён, что у них в клинике шеф такой порядок завёл: в конце года предлагается написать дружеский отзыв о каком-либо конкретно предложенном коллеге. Донос, в сущности, но всё это с блядской улыбочкой на губах и ледяным холодком в поросячьих глазках. Тут уж не до непосредственности, когда после особенно дружественного отзыва можно с работы загреметь. Вот и утратилась постепенно собственная значимость, сублимировалась на стенках сосудов измученного трудной эмиграцией мозга, а вместо неё — кручина на лице. Даже хороший заработок лик не просветляет. Сколько вообще одному человеку нужно жратвы, тряпок и машин? Жить нужно не для себя, жить нужно для кого-то, и отдавать нужно с большей приятностию для души, чем брать. Только тогда существование несчастных двуногих, с рождения обреченных на смерть и хорошо об этом информированных, приобретает смысл. А вот интересно, если бы завтра Семён улетал бы навсегда, в какую-нибудь Австралию, стали бы выть по нему хором, как тогда на перроне Одесского вокзала? Нет, конечно! Даже Крыска слезы бы не уронила. Уезжает, подлец, а ей с козлобородым шибздиком в социальной норе кувыркаться?» Борис вспомнил, как он рыдал на проводах в голос, до всхлипывания, до икоты, до истерики: