Шлейф - [35]

— Да, — прошептал Рымаков, — чуть ли не такой величины видели мы в семинарскую трубу… На ней волхвы путешествуют…

Жгучие лучи Венеры проникли в Федин мозг и взволновали сердце.

— Думаешь, одиночная группа способна составить сильную оппозицию?

Внезапное приземление. А ведь только что в небесах витали…

Рымаков предложил Феде папиросу. Знает ведь, что он не курит. И сказал строго:

— Жду ответа на поставленный вопрос.

Федя привел пример.

— Была у нас монархия и разные политические партии. Программы у всех были разные, а цель одна: свержение самодержавия. После 25 октября даже поп и помещик-монархист подружились с социалистами.

— Но опыт-то управления меньшинства большинством не удался!

— Согласен. Для англичан это минус, для нас — плюс.

— Это почему еще?

— Нашей несчастной нации придется переболеть. А уж потом возродиться и нечто сделать на мировой арене. Наша масса, с учетом медленного созревания сознания, двигается черепашьим шагом с громадными застоями…

— Эдак мы далеко останемся назади, — тяжело вздохнул Рымаков и загасил окурок подошвой сапога. — Немцы или кто другой обгонят нас на столетие, сотрут с лица земли, обрекут на вымирание.

— Недооцениваешь ты силу меньшинства, Рымаков! Знаешь, что в меньшинстве самое главное?

— Большинство!

Федя задумался.

— Остри мысль, Петров! И на этом кончим.

Приятная открывалась перспектива.

Смычка

«Видно, я устарел и потому не вижу окончательной цели», — думал Петр Петрович, заходя в Сельсовет выпить кипятку. Дома печку еще не затопили, а желудок требует согрева. Болит, и аппетита нет.

За столом сидел представитель центра, что-то писал.

«Новые недостачи», — думал про себя Петр Петрович, пропуская в горло воды по чуть-чуть. Доктора нет, а хозяйство и в немощи надо ставить на ноги. Болезнь — это полная неизвестность. Все бредят туберкулезом. Скверно, если это он и есть. Время уходит на пустяки, под страхом смерти серьезная работа плохо движется.

— Кто таков? — оторвался от писанины представитель центра.

— Петр Петров, член партии, зампред ВИКа.

— Удилов. — Представитель центра потряс ему руку. И пошло: то не послано туда, се не послано сюда, задолженность по трудодням возросла на 14 процентов. С кого взимаем?

— Покумекаем…

— Город не ждет. Его кормить надо.

— А деревне помирать, что ли? Я хоть и не боюсь смерти, но пожить хочу. Больно уж хороша жизнь со всеми ея приключениями.

— Могу вас обрадовать, товарищ Петров. Кронштадт взят.

— Поздравляю! — сказал Петр Петрович, а про себя подумал: «Поставим дом в Пахони, и сорванное на нервах здоровье поправится».

— Меж тем это позавчерашняя новость, — поддел его Удилов. — Газеты надо читать. Это наш идеологический компас. По нему происходит смычка города и деревни.

— Смычку держим, товарищ Удилов. Однако газеты порой поступают с опозданием.

— Это я проверю. Так что, накумекали про издержки?

— Товарищ Удилов, дайте весну прожить! — взмолился Петр Петрович. — Тяжелая она случилась.

— Мятеж тоже случился. Сообща обуздали. Для великой цели можно обуздать и природу. Высушить болота, сровнять возвышенности с низменностями. Сровнять под одну гребенку горы, в конце-то концов.

— Да, великое нас ждет будущее, — согласился Петр Петрович. — А покамест надо платить налог и на удобрение, и на приобретение клевера… У нас за неделю две лошади пали.

— Важен результат, — перебил его Удилов. — А он — в неуклонном стремлении крестьянских масс отдавать все свои усилия будущему. Без остатка.

— Отдаем, — вздохнул Петр Петрович. — Волнуемся, напрягаем силы, изнашиваемся, а починить некому.

— Административные посты должны занимать люди целые! — заключил Удилов и покинул Сельсовет без прощального рукопожатия.

«Что ж, — подумал Петр Петрович, — много я всякой пакости переносил, и все проходило, — ворочусь-ка к циркуляру». И тут сникла в нем всякая энергия.

Розарий

В ночь на 29 октября Владимир Абрамович утопал в цветах. Высокие белые астры, стоящие на его рабочем столе, украшали изголовье. Сквозь них юной Поле в дорогом платье, проданном за сколько-то ленинок, весь муж виден не был, взгляд упирался в заостренный небытием нос и темные ресницы смеженных век.

Поля-вдова в белой ночной рубашке стояла чуть поодаль, за забором из тех же высоких астр, создававших преграду к телу, покрытому до подбородка и обложенному со всех сторон крупными георгинами, фуксиями и душистой настурцией. Никаких альпийских фиалок. В кабинет снесли все имеющиеся в доме цветы в горшках, и он превратился в розарий, правда, без роз. Их Владимир Абрамович отказался любить по написании пьесы «Соловей и роза».

Кажется, он так и не понял, зачем все это было, но, отмучившись, обрел покой и умиротворение. Огромные его глаза не сумели закрыться полностью, в растворе у нижних век виднелись темные зрачки, взгляд их, если можно такое сказать о зеницах в хладном теле, был все еще живым.

Это была совершенно необыкновенная ночь наедине. Поля то ходила вдоль астр, то присаживалась под хризантемами, то замирала почти у самой его щеки, то тянулась рукой к усам, обрамляющим прекрасный изгиб верхней губы. Где бы Поля ни оказывалась, она чувствовала на себе его взгляд.