Шквал - [25]

Грубые голоса загоготали. Майдан откровенно-весело загудел, закашлял, закричал в ответ:

— Ни-че-го-о!.. Хоть и здесь!..

— Не стесняйся, ваше п-ство!..

Генерал в изнеможении опустился на стул и не выдержал, заплакал. Никогда в жизни он не испытывал такого унижения и обиды. Чувствовать себя совершенно во власти этих бессмысленно озлобившихся людей, стать посмешищем тех, которых он привык видеть перед собой испуганно-почтительными, чуть не пресмыкавшимися в холопском безмолвии, бесславно уронить авторитет положения, по нелепой случайности попасть в нелепую, непредвиденную и безвыходную ловушку, — что может быть горше и несправедливее?.. Нечего было и думать вызвать воинскую команду. Кого послать? Как дать знать? Тут все против него, ни одного человека нет за него. Ни одного!.. Непорожнев? Он и пошел бы, едва ли ослушался бы, да разве его выпустят?.. Авдюшкин? Где он, Авдюшкин? Нет его. Да и воинская команда — подчинится ли, пойдет ли на своих? А если не пойдет? Тогда эта толпа прикончит его, растерзает, затопчет ногами… Но… он предпочел бы даже такой бессмысленный конец теперешнему невыносимому состоянию.

Они торжествуют, да. Смеются, осыпают его тем переливчато-издевательским, зло-остроумным говором, в котором теперь звучит уже не столько вражда, сколько насмешка. Слышны крики и споры там, за стенами; в окна все напирают, налезая друг на друга, головы любопытных, на его позор любуются…

Доставили войскового старшину Кузнецова. Он, как вошел, сразу стал так громко отдуваться и пыхтеть, как будто только что вынырнул из воды и опять готовился погрузиться в нее: п-пуфф, п-пу-ф-ф!..

— Предписание! предписание давай! — шарахнулись на него крики.

— Я не могу… Я задыхаюсь… — с трудом поворачивая красную шею и изумленно озираясь, хрипло вскричал Кузнецов. — У меня порок сердца… я не могу!

Грубый, многоголосый, обрывающийся звонкой лавиной вал голосов заглушил его. Когда Кузнецов понял, в чем дело, он, задыхаясь и готовый упасть, прохрипел:

— У секретаря предписание… у секретаря!.. Воды, ради Бога!

Ему предупредительно подали воды. Дрожащими руками он жадно поднес ее ко рту и, стуча стаканом по зубам, начал громко глотать. Добровольцы между тем отправились за секретарем. К столу протискался полицейский пристав Чертихин, тощий, серьезный, но не очень храбрый человек. Он страдал за генерала и не знал, чем помочь. Преодолевая робость духа, он решился показаться на глаза пленному начальнику, выразить угнетенным своим видом сострадание и готовность немедленно исполнить всякие инструкции, а там… воля его п-ства.

В дверях его немножко помяли. Костлявый кулак базарного сторожа Игната, имевшего много причин сердиться на него, достал его в затылок. Приблизившись к столу, Чертихин перегнулся к генералу, хотел спросить, не будет ли каких указаний, но толпа закричала, заулюлюкала на него. Генерал отмахнул рукой: «Не до вас тут, Чертихин!» Чертихин откланялся и сделал попытку уйти. Но его сейчас отбросили снова к столу.

— Шалишь! — закричали голоса. — Побудь тут!..

— Садись, брат, гость будешь!..

— А водки купишь, так и за хозяина почтем!..

И зубоскалили над ним до тех пор, пока в майданную не доставили секретаря. Маленький человечек с брюшком, лысый, словно молью подъеденный, возбудил благодушный смех своим испуганно-недоумевающим видом. Он, держа руки по швам, глядел на генерала и видел перед собой только генерала и никого больше.

— Предписание об аресте Лапина и священника Диалектова нужно, Степан Семеныч. Желают знать, почему они арестованы…

Секретарь не сразу ответил. Подумал. Потом с расстановкой, вразумительно, мягко, при водворившейся общей тишине сказал:

— Арестованы, руководствуясь § 6 обязательного постановления от 14 января 1906 года, за № 208, как виновные в нарушении § 3 того же положения…

Подействовала ли на толпу кристальная ясность и отчетливость этого сообщения, устала ли она кричать, или кроткий вид секретаря внушил ей чувство умиротворения, но она лишь смутно зажужжала, и только несколько громких одиночных голосов крикнули по адресу секретаря:

— У, седая крыса!..

— Взятки брать небось умеешь!..

— Хомяк толстопузый!..

На этот раз даже Непорожнев своим звонком скоро водворил тишину. Когда смолкли, генерал сказал:

— Господа, даю вам честное слово, что буду хлопотать об их освобождении, но освободите же и нас, наконец! Какой смысл, что вы нас держите? Ведь это просто бесчеловечно…

Но опять вспыхнуло яростное пламя криков:

— Аг-а!.. бесчеловечно!..

— А ты с нами, ваше п-ство, по-лошадиному не поступал?..

— Не показалось? Нет, ты покушай!..

Было что-то оголтелое и безудержное в этом исступленном галдении. Генерал уже различал теперь, что начинают два-три голоса. За ними сыплется каскад пестро-звонких голосов, сливающихся потом в однотонно-дикую песню диковинного зверинца. Пронесется, как вихрь, который разваливает трубы, срывает крыши, хлопает воротами, опрокидывает пустую бочку с дрог, несет обгоняющиеся клочки. И упадет разом, словно обессилев от напряжения и усталости.

Снова студент Сигаев, вскочив на табурет, замахал своей тужуркой.

— Господа! потише: Сигаев говорить будет!..