Школа жизни великого юмориста - [36]
— И то ведь вы еще на днях с ним да с Воейковым, как слышно, отсиживали на гауптвахте?
— Отсиживали, да только врозь: я на дворцовой гауптвахте, Булгарин в новом Адмиралтействе, а Воейков — в старом. Рассадили молодцов, как подгулявших мастеровых, чтобы неравно не вцепились еще в прическу друг другу. Хе-хе-хе! И смех и грех!
— Да неужто все только, как рассказывают в городе, из-за «Юрия Милославского»?
— Все из-за него. Роман сам по себе хоть куда…
— Так зачем же вы нападали на него?
— Я-то нападал? И не думал; все это — дело рук моего alter ego (второе я).
— Булгарина? Но кто, скажите, дал ему оружие в руки? Кто указал ему в романе на некоторые промахи исторические и грамматические? Не первый ли наш грамотей Николай Иванович Греч?
— Да как же, согласитесь, не выручить коллегу? Печатает же он сам теперь роман из той же эпохи
«Дмитрий Самозванец»; а тут вдруг предвосхитили у него лавры не только в публике, но и во дворце: государь жалует Загоскину брильянтовый перстень! Стало быть, ему, Фаддею Венедиктовичу, не видать уже перстня как своих ушей, и читать-то его «Самозванца» никто, пожалуй не станет.
— М-да, полное основание разнесть соперника по косточкам. Ваш коллега, я вижу, стоит на высоте задачи самопрославления. А Воейков, как старинный враг его, ввязался за Загоскина?
— Ввязался, но Булгарин не остался в долгу: вылил на него самого целый ушат отборной брани. Тут шефу жандармов было поведено внушить обеим воюющим сторонам, чтобы сложили оружие. Бенкендорф же, на беду, поручил эту миссию Максиму Яковлевичу…
— Фон Фоку?
— Да, а фон Фок — человек, как вам известно, крайне деликатный, передал им об этом в самой мягкой форме, прося не называть хоть своих противников по имени. «Слушаю-с», — сказал Фаддей Венедиктович, да накатал такую отповедь Воейкову, что в тот же день мы все трое очутились на трех разных гауптвахтах.
— Вам, Николай Иванович, это было, в полном смысле слова, в чужом пиру похмелье.
— Нет, не могу жаловаться; время я провел весьма даже приятно. Караул на дворцовой гауптвахте был от Преображенского полка, который только что вернулся из турецкого похода, и дежурным офицером был мой добрый знакомец по английскому клубу — князь Несвицкий. Он сидел как раз за столом с другими офицерами. «Еще прибор!» — крикнул он, и меня накормили придворной кухней так, как мне еще не случалось. Вечером же брат мой привез мне из дому подушку и хорошую книгу. Но едва только я растянулся на диване, как явился флигель-адъютант от его величества с разрешением ехать домой. Я устроился было так удобно, что мне просто жаль уже было расстаться с моим диваном и книгой!
— Но домашние-то ваши, я думаю, за вас немножко-таки трепетали?
— Немножко — да, но тотчас успокоились, когда я вошел к ним, весело припевая:
Тут внимание Гоголя было несколько отвлечено от занимательного диалога шумом в передней: сперва застучали там сапожища казачка, потом хлопнула пробка. Проходя с бутылкой портера и двумя стаканами на подносе через гостиную, казачок не заметил Гоголя, усевшегося в тени полуоткрытой двери, да и забыл уже, должно быть, о его существовании, потому что не доложил об нем барину и, выходя обратно из кабинета, не притворил двери.
— Ну, а ведь других-то арестантов не так угостили? — говорил между тем редактор-хозяин редактору-гостю.
— Какое! Моего Фаддея оставили, как школьника, даже вовсе без обеда. Он ведь большой гастроном и, как нарочно, был позван в этот день на обед к Прокофьеву…
— Директору российско-американской компании?
— Да. Но лишь только пошли к закуске, как ему подают конверт от Бенкендорфа: пожалуйте в Адмиралтейство! Елена же Ивановна, как нежная супруга, узнав об аресте своего благоверного, покатила утешать его, да по ошибке попала не в новое, а в старое Адмиралтейство. «Здесь, — спрашивает, — сидит сочинитель, что книжки пишет?» — «Здесь, сударыня: извольте войти». Входит, в потемках не разглядела, бросается на шею арестанта. «Какими судьбами, Елена Ивановна?» — удивляется тот. «Тьфу, тьфу! Это каналья Воейков, а мне надо моего мужа, Булгарина».
И рассказчик и слушатель залились дружным смехом; затем чокнулись стаканами.
— Да здравствует Елена Ивановна! — провозгласил Греч. — Однако, правду сказать, каков ни будь Воейков, а мне его все же маленько жаль. Сама судьба ведь его жестоко покарала. Видели вы его с тех пор, как он упал с дрожек и расшибся?
— Нет, не случилось.
— Совсем беднягу скрючило. Явился он тогда к Башуцкому, дворцовому коменданту, вслед за мной, когда тот назначил мне арест на дворцовой гауптвахте. Гляжу — Боже милостивый! Сгорбился, хромлет, как инвалид, сам худой, желтый из себя, как высохший лимон, а поперек носа и щеки широкий черный пластырь. «Ваше высокопревосходительство, — говорю я Башуцкому, — я, благодаря Бога, здоров и могу просидеть где угодно. Господин же Воейков, как видите, слаб и болен; холод и сквозной ветер повредят ему. Лучше предоставьте ему место на здешней гауптвахте, где тепло и сухо».
