Школа одаренных переростков - [18]

— Лучше ты ко мне, — сказала Рита. — Я к мальчикам ходить не люблю.

"Вот оно как, — подумал я. — А что же ты делала в моей комнате?"

— Почему? — спросил я вслух.

— Да они сразу руки распускать начинают.

Я посмотрел на Черепашку повнимательнее. Нет, не такая уж она была невзрачная, и охотники руки распускать ей вполне могли встречаться.

Черепашка разгадала смысл моего взгляда с точностью до наоборот (как проявление обидного сомнения: "Да кому ты нужна?") и, покраснев, с вызовом добавила:

— А из своей комнаты я и выставить могу.

"Это называется: заходите, будем рады," — подумал я.

А вслух, естественно, сказал:

— Ко мне это не относится.

И сам остался доволен своим ответом. Толкуй как знаешь: то ли руки распускать не люблю, то ли выставить меня будет трудно.

Пока Черепашка обдумывала мои слова, я разглядывал своих товарищей.

Денис и Леночка уже кончили трапезничать и теперь просто сидели, глядя друг на друга. В смысле разговаривали. При этом по выражениям их лиц можно было уверенно сказать, что беседа не доставляет им радости.

Во всяком случае, рыженькая просто кипела от негодования.

— Ты еще пожалеешь об этом! — сказала она вслух.

Тряхнула зеленым гребешком, поднялась и, отпихнув ногой стул, пошла к выходу.

Белобрысый посидел, глядя ей вслед, потом перехватил мой взгляд.

— Ну, и что уставился? — надменно спросил он. — Сегодня твоя очередь мыть посуду.

Я вопросительно посмотрел на Черепашку.

— Это правда?

Сказал — и сам сообразил, что это моя очередная глупость.

Но Черепашка не засмеялась.

— Нет, неправда, — серьезно сказала она. — Это Диня так шутит.

28

После обеда я сбегал в бассейн, потом принял душ, надел спортивный костюм и отправился к Рите.

Дверь пятого номера была приоткрыта.

Черепашка сидела в кресле напротив двери и делала вид, что читает.

Строго взглянув на меня, она вставила в книгу закладочку и, закрыв, отложила в сторону. Это была "Крошка Доррит", которую я так и не смог дочитать до конца.

На Черепашке было темно-синее платье с белым пояском и белым шарфиком: в таких нарядах ходят по гостям и по театрам, но уж никак не коротают вечера в общежитии.

Комната у нее была такая же, как и у меня, только девчачья. Главным ее украшением была раздвижная ширма с цветочками, из-за которой выглядывало изголовье никелированной кровати с аккуратной горкой подушек в кружавчиках. На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.

— Скукота здесь, однако! — сказал я, садясь рядом с ней. — Все попрятались, как тараканы, и сидят поодиночке. Хоть бы стенгазету выпускали!

— Почему поодиночке? — возразила Рита. — Они сейчас в Сониной комнате, там у них дискуссионный клуб.

— Ну, и что они обсуждают?

— Не знаю. Соберутся и молчат. Как эти… как сектанты. Я сначала ходила, а потом перестала. Какой смысл ходить, если они от меня скрывают.

— Что скрывают?

— Откуда я знаю? Соня раньше часто ко мне приходила, а теперь говорит, что со мной опасно общаться. А я не болтливая. Просто я мысли прятать не умею. Петров бился-бился со мной — и перестал.

— Зато ты исчезать умеешь.

Рита промолчала.

— Послушай, — спросил я, — а это трудно — исчезать?

— Легче легкого.

— Исчезни, пожалуйста, — попросил я.

Она взглянула на меня — и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка.

Потом появилась снова.

— Высший класс! — сказал я. — А как ты это делаешь?

— Очень просто. От меня свет перестает отражаться. Проходит насквозь.

Я подумал.

— Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?

Она засмеялась:

— Это не объяснишь. Сначала мурашки бегут, потом в голове светло становится, и всё перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки — а их нет.

— А часики твои?

— Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется висеть в воздухе. — Она опять засмеялась. — Сперва я всё про босоножки забывала. Смотрю на них — и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они, оказывается, на мне.

— М-да…

Я помолчал. Все-таки хорошая она девчонка. Жаль, что похожа на Черепашку.

Тут я спохватился, взглянул на Риту — нет, прослушивать она не умела. Лицо у нее было совершенно спокойное.

— Значит, ты здесь давно… И писем с воли не получаешь…

Рита кивнула.

— А почему? Ты детдомовская?

— Нет, — сказала она и захлопала ресницами, собираясь плакать. — Папа умер, а мама жива. Только пьет очень сильно… и дерется чем попало. Всё пропила, и пальто мое зимнее, и школьное платье, и даже наш почтовый ящик…

Сказать на это было нечего, и я просто помолчал.

— А тут все такие, неблагополучные, — со вздохом проговорила Рита. — Юрка Малинин бездомный, из какой-то шайки сюда сбежал. Он был форточник у них…

— Форточник? Это как?

— Ну, в квартиры через форточку лазил, потом впускал братков, а они грабили.

— Через форточку? — не поверил я. — Здоровый такой?

— Это он уже здесь разъелся. А когда приехал — был тощий, кожа да кости. Так что вряд ли он станет письма друзьям писать. Они дорого дали бы за его теперешний адрес.

— А ты-то откуда всё это знаешь?

— Юрка сам рассказал. Он меня сперва закадрить хотел, — слегка порозовев, не без гордости сказала Рита. — Приходил ко мне каждый вечер… пока я его не выгнала.