Школа на пригорке - [2]

– У меня своих забот не расхлебать, а тут ещё ваши дрова. Нина Ефимовна пыталась вразумить, что школа – это, если глубоко смотреть, тоже председательское дело, без людей он как полководец без армии, вон сколько на этот счёт постановлений написано, но председатель оказался неумолим.

Вот и беспокоила Нину Ефимовну эта возможность без дела оказаться. Летом ещё куда ни шло, можно занятие найти, на худой конец на целый день в лес уйти – там воздух словно на чаю настоянный, от него такой душевный покой! А зимой, как ватой поля окутает, тоска несусветная. Глянешь с горки – от белого снега такая резь в глазах, будто целый день на сварку глядела.

Уже перед самым началом учебного года в школу председатель сельсовета заглянул, обрадовал:

– Знаете, Нина Ефимовна, школу нашу решили не закрывать. Так что работайте на здоровье…

Нина Ефимовна посмотрела благодарно на председателя, засуетилась, что-то про угощение заговорила, но председатель пообещал заехать в другой раз и укатил на своём мотоцикле. А Нина Ефимовна уселась на крылечке школы и всё заново обдумала. Ей стало не по себе. Выходит, вроде для себя она старается, свой кусок хлеба стережёт. А ей, собственно, уже ничего не надо. Пенсия ещё в прошлом году назначена, можно жить без забот, на харчи хватит, да и сын в помощи не отказывает.

При воспоминании о сыне опять больно кольнуло в груди, крапивным ознобом обожгло тело. Витька, единственный сын, ей казался надеждой и опорой по всех делах. Рос он мальчишкой смышлёным, к технике тянулся, и в мать эта тяга его большую радость вселяла – будет в доме хозяин, а в селе работник. А Витька в армию после техникума механизации ушёл и больше в Одноличку не вернулся. Вернее, приехал весной после демобилизации на месяц, отец уже в больнице лежал с инфарктом, с друзьями хороводы проводил и как-то сказал как обухом ударил:

– Уезжаю я, мама…

– Куда? – только и нашлось одно слово у Нины Ефимовны.

– В Архангельск.

– О Боже, зачем же так далеко?

– А я, мама, на торговый флот подамся. Договоренность у меня с одним капитаном состоялась – третьим механиком берёт.

– Витька, а как же мы с отцом? Видишь, вон отец совсем расхворался, сердце у него, как движок старый, чихает, а не работает, да и специальность у тебя деревенская.

Витька обнял мать, закружил по комнате, как в танце.

– А я, мама, хочу дальние страны посмотреть, – и вдруг спросил без передыха: – Ты когда-нибудь в Сингапуре была, в банановом, лимонном Сингапуре?

– О чём ты говоришь, Витенька, при чём тут Сингапур?

– А при том, мама, что из твоего окошка только одна Одноличка и видна. Скука тёмная, хоть и четыре окна на белый свет. Ты в эти оконца только и видишь десять домишек. А я на мир хочу в широкое окно смотреть. Ты когда-нибудь в панорамном кино была? Нет? А я вот в армии два раза ходил.

Смотришь, а прямо на тебя машина едет или корабль надвигается, – страшно, хоть и понимаешь, что сидишь в кинотеатре. Вот и я хочу, чтобы жизнь на меня надвигалась до страха в глазах, чтоб я весь мир в охапку мог схватить.

Непонятно говорил Витька, а может быть, чужими словами. Ему бы возразить резко, прикрикнуть, затопать ногами, но у Нины Ефимовны такой силы не нашлось, не защищённой она от этой бравады оказалась.

Вот так и очутился Витька Бог знает где, перепахивает моря-океаны, а свои поля, что за Одноличкой холстом на ветру полощутся, бросил. Даже на отцовские похороны не приехал, находился в плавании, из Тринидада телеграмму с многочисленными штемпелями прислал с выражением соболезнования. Нина Ефимовна потом, когда в себя пришла от горя свалившегося, атлас нашла и эту республику Тринидад и Тобаго разыскала, и даже волосы у неё подниматься начали. У чёрта на куличках земля, где-то в океане пнями острова торчат. Вот куда Витьку судьба умыкала, и ничего, горя мало, жизнью доволен, телеграммы шлёт, как рапорты.

Видите ли, ему мало света в материнских четырёх окнах оказалось, не тот обзор, панорама маловата. А вот она, Нина Ефимовна, глядит в эти окна на мир почти всю жизнь, и окна ей маленькими не кажутся. Вот и сегодня в них, как в кино, судьба её промелькнула, и сожаления нет почти никакого, вроде всё хорошо, и даже успокоение пришло, будто лекарство какое выпила.

Часам к трём покончила Нина Ефимовна с тетрадями, хотела подняться, по двору пройтись, немудрёными своими хлопотами заняться, но вдруг опять вспомнила Танины слова про переезд и задумалась. Что же это получается? Она, Нина Ефимовна, Витьку осуждает, председателя колхоза, заведующего районо тоже за то, что Одноличку не берегут, на её судьбу покушаются, а она, Нина Ефимовна, тут вроде и ни при чём?

Сколько после войны ребятишек училось! Даже парт не хватало. А где они сейчас? Да кто где. Разбросала Одноличка своих сыновей и дочерей, как полынь семена. И они взошли там, где почва благодатнее оказалась, а с косогоров деревенских, что в окно сейчас видятся, их будто ветром снесло, как снежинки с зимней дороги.

На первом уроке Нина Ефимовна ребятишкам всегда о Родине говорила, на карту показывала: поглядите, какая у нас Родина, огромная, бесконечная, раздольная. А то, что за окошком, – это тоже родина, маленький её кусочек, но такой, без которого нет полного счастья, нет целостности мира, говорить забывала, а точнее сказать, и не думала об этом, считала, что ребятишки это как само собою разумеющееся воспринимают. А они, оказывается, плохо воспринимали. Вот уедут Лыгины, и завянет Одноличка, как осенний пожухлый лист. А что сделать можно?