Школа - [32]

– И пропил его.

– А вот и не пропил. Он дома лежит, в серванте, бля, чтобы я мог его любому говнюку вроде тебя в морду ткнуть, понял?

– Понял. Пива возьмешь?

– А я что тебе, миллионер? И кто ты вообще такой, чтобы тебе пиво брать?

Я отхожу.

***

На геометрии математица вызывает меня доказывать теорему. Я, само собой, ничего не учил, но это и не надо: сую под пиджак учебник. Некоторые бабы видят это и лыбятся, но я знаю, что не заложат: на кой им это надо?

Пока математица копается в своих тетрадках, я срисовываю из книги чертеж и переписываю доказательство.

Она поворачивается и смотрит через очки на доску.

– Ну, вроде как все правильно. А если попрошу объяснить, почему так, а не этак? Сможешь?

Я мотаю головой.

– Ладно, садись. Тройку заработал, а если бы учил хоть что-нибудь, то мог бы и четверки получать, а то и пятерки.

Я сажусь и смотрю в окно. По улице Горького прутся Павустики с двумя самыми малыми детьми – всего у них восемь. Некоторые уже учатся у нас в школе – ходят грязные, воняют сцулями. Живут Павустики в задроченной халупе на Вторых Горках. Сам Павустик – дурной мужик, косой и глуховатый, а Павустишиха смотрится как старая баба, хоть ей, может, всего сорок. За восемь детей ей дали орден – «Мать-героиня».

***

Мыс Батоном пьяные шатаемся по Рабочему. Набухались у него и пошли гулять. Сегодня Седьмое ноября, праздник, но я не пошел на демонстрацию, забил. Пусть другие идут, я уже находился: с шестого класса – каждый год, и на Первое мая и на Октябрьские.

Холодно, людей на улице мало – все бухают, отмечают праздник.

На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:

– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?

– А ты что, не отсюда?

– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.

– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?

– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?

– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?

Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.

– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горба того могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.

Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:

– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!

Из-за навеса выходит Батон.

– Батон, меня пописали.

– Пиздишь.

– Посмотри, если не веришь.

– Ага, точно.

Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.

– Надо «скорую» вызвать, и в больницу тебя.

– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.

Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать «скорую». Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть можно, тем более что бухой.

Приезжает «скорая», мне бинтуют живот и везут в больницу, в хирургическое. В приемном покое выдают трусы-«семейники», облезлую пижаму и старые шлепанцы. Пижамные штаны короткие, я в них – как рахит.

Из приемного меня везут на коляске в операционную, там я перелезаю на стол.

Хирург – усатый, в больших очках – смотрит рану, говорит:

– Порез неглубокий, никаких внутренних органов не задето. Наложим швы, и через неделю будешь в лучшем виде.

Кроме хирурга, в операционной еще один дядька и три сестрички. Мне дают заморозку и закрывают живот простыней, чтоб я не видел, что они там будут делать. Я чувствую, как они колупаются в животе, но мне почти не больно, только когда сильно тянут. Когда все готово, меня отвозят на коляске в палату. Я перелезаю на кровать и вырубаюсь.

Просыпаюсь утром. Кроме меня, в палате семь мужиков, все еще спят на ржавых железных койках. Моя койка около окна. Трогаю живот – он залеплен пластырем и почти не болит. Зато жутко хочется сцать. Я встаю. Голова кружится – хватаюсь за кровать. Иду еле-еле, держусь за спинки. В животе горит. Открываю дверь. Коридор. Стол с лампой. Медсестра читает газету. У нее старое сморщенное лицо, губы накрашены фиолетовым.

– Где здесь туалет?

– В том конце коридора, последняя дверь.

Дохожу до туалета чуть живой: задыхаюсь, голова раскалывается – у меня еще и бодун – живот горит, и чуть не усцываюсь. Захожу в кабинку, стягиваю штаны с трусами, сцу. Вот, бля, облегчение!

Воняет сигаретами, говном и хлоркой. В унитазе плавает бычок – нормально, значит, здесь курят. Только где взять сигареты? Мои остались в куртке, а я ее сдал со всеми шмотками.

Иду назад в палату, ложусь на кровать и вырубаюсь.

Открываю глаза – меня трясет сосед, мужик с бородой.

– Вставай, парень, – завтрак разносят.

Старуха-санитарка снимает с тележки и ставит на тумбочки тарелки с рисовой размазней, льет в стаканы чай. Наливает и в стакан у меня на тумбочке.

– А кашу, паренек, тебе еще рано. Вот в обед дадим куриного бульончика, а сейчас пока потерпи.

Я беру стакан. Чай чуть теплый – я такой ненавижу.

Сосед, который разбудил меня, жует кашу. Он поворачивается ко мне и спрашивает:

– Что с тобой случилось, парень?

– Порезали.

– А кто, за что?

– Так, мужик на остановке. Я вообще плохо помню – пьяный был. Меня пальцем ткни – упал бы. На хуй еще надо было ножом?