Школа - [7]
— А те?
Для «тех» у Олега не находилось слов, так, какие-то неопределенные клокочущие междометия.
Он мысленно изменил настройку.
И увидел ржущих и жрущих в классах фашистов. Растоптанный барабан второго отряда. Часовых у гардероба и подъезда. Коменданта, разложившего перед собой семейные фотографии.
И еще Олег ощутил разлитое по зданию беспокойное ожидание, от которого щерится огромная овчарка и тревожно оглядывается пожилой солдат у прожектора.
На миг застывшая перед взором картина поколебалась. Олег уловил молчаливый вопрос Школы, с сожалением покачал головой: нет-нет, вот это уже и впрямь не игрушки, никого, кроме приговоренных к смерти, трогать нельзя…
«Сегодня двадцать третье августа. Не забыл?» — распознал Олег беззвучные слова.
— Ну и что? — не понял он.
— Праздник святого Варфоломея…
— А-а, «Варфоломеевская ночь»… Ну ладно, — сдался Олег. — Только прошу тебя… Полегонечку… Поаккуратнее…
Куривший с бравым видом на глазах у коменданта молоденький фашистик Бинк почувствовал, как в животе его свернулись внутренности, позеленел, на цыпочках проковылял мимо «герр обер-лейтенант», а по коридору и с крыльца такой опрометью сыпанул за угол, что часовой у входа не удержался от смешка:
— Пуговицы не растеряй, молокосос…
Бинк не огрызнулся. Он едва успел опереться о стену, как потерял опору, стена внезапно расступилась. От изумления глаза юнца полезли из орбит, он ослабел и, не решаясь вскрикнуть, въехал в темень и неизвестность. Прикрыв руками голову, передергиваясь от страха, обошел помещение и не смог определить его размеров. Потому, нашарив дверь, не рискнул постучать…
Олег злорадно усмехнулся и тут же забыл про Бинка, потому что очутился уже совсем в другом месте, за много километров от Дыниц, в середине Рябовской пущи. Низкие тучи и глухие кроны деревьев не давали рассмотреть покинутую хозяевами сторожку. Ветер, шумя ветвями, заглушал остальные звуки. Но Олег, связанный со Школой нитью воображаемого времени, знал, что вблизи посторонних нет. Он нащупал в кармане спички, загородившись спиной от ветра, зажег поднятую с земли сосновую лапу.
— Олежка! — Гитель Иосифовна всхлипнула, обнимая его. — Олежечка!
Олег отстранился от нее. Как бы утешая, стараясь казаться взрослее, похлопал по плечам Кольку и Котьку. Приказал грубовато:
— Пишите матери записку, живо! С ума из-за вас сойдет!
И протянул двойняшкам блокнот и карандаш.
Мужик, позабыв про губу, озирался. Упиваясь недолгим правом поучать взрослых, Олег дернул его за рукав:
— Помогли бы лучше военному. Гляньте-ка, совсем плох…
Хвоя, вспыхнув, припекла пальцы. Олег засветил новый факел, подозвал Сяву, принялся чертить на земле:
— Слушай, студент. Вот здесь станция, мост через реку взорван, на ту сторону соваться не стоит. Отсидитесь в сторожке, а там как надумаете. До Мухони тут восемнадцать километров. Знаешь Мухонь?
Сява молча кивнул.
Колька нацарапал несколько слов, отдал записку и бочком-бочком отодвинулся в темноту. А Котька сел наземь, надул толстые щеки и заревел. Олег показал ему кулак и продолжал лихорадочно дочерчивать схему, так как «герр обер-лейтенант» уже свернул у себя в кабинете карту, на которую перед тем невесть с какой стати захотел взглянуть. Сява наморщил лоб, запоминая, потянул Олега в сторожку:
— Что ж мы здесь? Пошли в дом.
— Нет, я назад. Мне пора.
Ему было действительно пора. В фокусе воображаемого времени что-то начинало мерцать и смазываться.
— Жаль… Ну, не благодарю. Сам понимаешь, нет таких слов… Держи пять!
Сява по-взрослому крепко пожал Олегу руку, засветил факел, отвернулся и быстро зашагал к сторожке.
— Постой! Спички возьми. Пригодятся.
Олег помахал рукой, бросил догоревшую ветку под ноги, притоптал тлеющую головню, и тьма вокруг сгустилась, перестала пахнуть лесом и тучами. Стерильный воздух подземелья сомкнулся за спиной и наддувал тихонько, подталкивая к выходу.
— Спасибо! — одними губами сказал в темноту Олег.
Выскользнув из погреба, он пробрался садами к Бабичам, благо уцелевшие собаки отмалчивались в конурах. Поскребся у окна.
— Кто? — послышался из сеней испуганный голос.
— Откройте, тетя Настя.
Она узнала, открыла.
— Чего тебе, Олежек?
Он отыскал в темноте ее жесткую ладонь, вложил записку:
— Ничего объяснить не могу, вы мне так поверьте, ладно? Все хорошо с вашими ребятами… Они далеко — и в порядке!
— Ой, тошеньки, правда? — запричитала тетя Настя.
Но Олег уже сполз со ступенек и растворился во мраке. Дверь закрылась без скрипа.
Часы для Школы обычно мелькают как мгновенья, потому что на мгновеньях она может сосредоточиваться часами. Конечно, собственный ее опыт был еще невелик, но все же чердачок у нее был ничего себе, вместительный чердачок. Откладывались там разные разности. И грандиозные идеи, посещающие на уроках ушлые ребячьи головы. И туго спрессованные, не вмещающиеся в программу учительские мысли. И невеселые, часто на грани бреда думы раненых. И нелепые, хотя подчас вполне человеческие мечтания поселившихся в здании чужеземцев. Весь этот обобщенный опыт подсказывал школе, что утром следует ждать неприятностей.
Тревога, однако, поднялась раньше. Часовой у подъезда и «герр обер-лейтенант» в кабинете одновременно испытали беспокойство, когда примерно через полчаса не вернулся Бинк. Обер-лейтенант, позевывая, покинул кабинет, заглянул по дороге в караулку, прихватил фельдфебеля Нишке, вышел наружу. Сюда отчетливо доносился треск электродвижка. Часовой лихо выпятил грудь и щелкнул каблуками.
