Шкатулка сновидений - [23]

— Думаю, да.

— Я счел, что нельзя говорить, что для меня она вовсе не толстая. Ведь нельзя же быть толстой для одного — и не быть для другого? А если бы я сказал, что она толстая, но это не имеет значения, я бы осудил ее по общепринятым меркам. Ведь никто не любил Матильду так, как я, сэр! И это стало продолжаться целыми днями. Бесконечное, настойчивое, упорное нытье, всегда одно и то же: «Я толстая? Ты бы назвал меня толстой? Когда заканчивается „крепко сложенная“ и начинается „толстая“? Почему ни одно из платьев не подошло мне? Потому что я толстая? Я толстая?» — и даже в постели, сэр! Она забыла о своих маленьких, остроумных, непристойных шалостях и настойчиво задавала один и тот же вопрос, снова и снова. Она больше не хотела радовать меня как мужчину, она только хотела получить ответ на свой вопрос, но, как я уже сказал, я решил, что не предам мою любовь таким способом. О, я никогда не прекращал любить ее, сэр! Ни на секунду, даже когда мне приходилось бить ее в тщетной попытке заставить замолчать, чего она, естественно, не делала. Это сводило меня с ума. Я не мог нормально размышлять, не мог спать, я даже не мог есть… и, заметив, что я начал терять вес, я придумал одну вещь.

— Какую вещь? — спросил я, завороженный и напуганный его рассказом.

— Не давать есть ей. Знаете, я подумал, что если некоторое время удерживать жену от еды, она похудеет, совсем как я после ее бесконечных вопросов, и тогда я смогу искренне, глядя ей прямо в глаза, сказать: «Нет, Матильда, ты не толстая!» Поэтому, как-то днем — я попросил графа отпустить меня пораньше — я вернулся домой и связал ее хорошей, крепкой веревкой. Она сидела за кухонным столом, поедая тарелку вермишели, сдобренной имбирем и медом, и закусывая ванильным печеньем. Никогда не забуду ее лицо, когда она посмотрела на меня — расширенные от удивления глаза, ведь я вернулся необычно рано, губы, уже начавшиеся складываться для этого подлого, мучительного вопроса: «Я толстая?» Но прежде чем она успела задать его в миллионный раз, я ударил ее кулаком по лицу, и она без чувств повалилась на пол — так быстро, так легко, сэр! — и внезапно ее подбородок оказался испачкан не крошками, а кровью, которая сочилась из разбитых зубов. О Боже, клянусь, я подумал, что убил ее! Мою бедную, любимую Матильду!

Димкинс плакал в пуховое одеяло, зажав голову между моих ног. Я заставил себя нагнуться и похлопать его по плечу.

— Не расстраивайтесь так, Димкинс, — безнадежным тоном сказал я. — Уверен, в конце концов все образуется.

— Но каким образом, сэр? — вскричал он, поднимая свое умоляющее лицо. — Я хочу сказать, каким образом все может образоваться, как вы столь небрежно заметили, если я не разрешу страдающей, сломанной бедняжке есть?

— Вы должны разрешить, Димкинс! Немедленно! Внезапно мне стало нехорошо. Внизу моего желудка росло смутное мрачное предчувствие.

— А как давно, — спросил я, — вы ее…

— Связал? Уже почти год, я полагаю.

— Боже мой!..

— Большую часть времени я держу ее в подвале. О, я сделал все возможное, чтобы создать там уют, клянусь вам! У нее есть очаровательный маленький электрический камин, стеклянная лампа с розовой бисерной бахромой, которую ей подарила мама, каждый день она получает кувшин со свежей водой, ваза с сухими цветами, я специально ее купил, а в матрасе совсем недавно заменили пружины. Так что это настоящий дом внутри дома. По вторникам и субботам вечером я развязываю ей ноги, чтобы удовлетворить свои естественные потребности, но я не могу вытащить кляп, чтобы она не… никогда заранее не знаешь, правда, сэр? Я вытаскиваю кляп по утрам, чтобы скормить ей положенный кусочек хлеба, а перед сном — ломтик холодного мяса. Бедняжка так ослабела, что с трудом может жевать, поэтому обычно я сам разжевываю пищу и только потом пальцем засовываю ей в рот. О, сэр, видели бы вы эти огромные темные глаза, смотрящие на меня, жалостные и умоляющие, слишком сухие даже для слез! Я уже говорил, что это разбивает мне сердце, разрывает на две половинки, но что я могу поделать? Действительно, она больше не толстая — она похожа на высушенное насекомое, на костлявый кошмар — но стоит мне развязать ее, и она тут же снова начнет есть, потолстеет, снова не сможет найти одежду своего размера, и снова начнутся эти отвратительные вопросы! Я наложу на себя руки, сэр, наложу на себя руки! Я слишком люблю свою Матильду и не могу смотреть, как она мучается… но нельзя допустить, чтобы все повторилось! Что же мне делать, сэр? Вы можете посоветовать? Пожалуйста, скажите, что поможете! О, пожалуйста…

Всхлипывая, Димкинс сполз на пол и затих.

Я был настолько потрясен, что несколько секунд не мог даже пошевелиться. В конце концов, я как можно тверже просипел:

— Димкинс, вы должны тотчас отправиться домой и развязать свою жену! Вы должны дать ей немного еды — лучше жидкой и горячей — а потом вызвать врача. Вы слышите, что я говорю, эй?

Я не видел Димкинса, его загораживал край кровати, но, когда он, наконец, ответил мне, я уловил в его голосе призрачные зловещие нотки.

— О, я не могу этого сделать, сэр!

— Иначе Матильда умрет, если вы этого не сделаете!