Шкаф с кошмарами - [10]

– Так, малой, а теперь рассказывай.

В голосе отца по-прежнему не было злости или раздражения. Проклевывались тщательно скрываемые нотки беспокойства, неслыханные ранее, в обычной жизни такие же редкие, как настоящее золото у цыганки-торговки. Положив синюю от наколок пятерню на плечо сыну, отец требовательно сверлил его колючими серыми глазами. Из них на Женьку глядело до слез обидное недоверие. От досады защипало в носу, а глаза набухли от влаги – полслова всего, и лопнут, потекут солеными дорожками. Но батя, какой-то на редкость чуткий сегодня, упредил.

– Всё тип-топ, Женька, всё тип-топ. Только не ной давай, а рассказывай, лады? Ты не бойся, я все пойму. У маманьки твоей, земля пухом, еще похлеще заходы были, так что ты говори, говори…

Все шло как-то не так. Вопреки яркому солнцу, комната давила нездешним сумраком. Чувство тревоги никуда не делось, даже усилилось. И еще отец… Сердобольные соседи позаботились, чтобы Женька знал, что мать его умерла в психушке, когда ему самому было года три от роду. В их маленькой семье не принято было вспоминать об этом. Батя, ни к селу ни к городу вспомнивший маму, пугал Женьку едва ли не сильнее, чем чертовщина с матрасом.

– Па, ты чего? – Затылок съежился, топорща короткие волосы.

– Ну, – отец замялся, – ты не бойся, главное. Я ж не чужой человек, мне можно сказать. Ты ж не просто так меня позвал, так что говори смело, лады?

– Что говорить? – не понял Женька.

Вместо ответа батя ткнул ножом за спинку кровати. На ковре, распустив темно-красную лужу, лежала изувеченная кошачья тушка. Не обглоданная, не загрызенная – переломанная. Из всех костей уцелел один череп, на котором застыли выпученные остекленевшие глаза и неровный оскал зубных осколков. Тело – вдавленная грудная клетка, вывернутые суставы, расплющенный крестец. Отец присел на корточки, опуская на трупик оторванный хвост. Он старался двигаться медленно, видимо, боясь напугать сына, но достигал ровно противоположного эффекта.

– Это ничего, Женек, это нормально, – чудовищно спокойный голос отца леденил нутро, заставлял выбивать зубами постыдную дробь. – Я маманьку твою тоже на кошках тренировал. С чего-то надо начинать, верно? Только она их не мучила, нет! Разом – вж-жих! – горло перехватит и смотрит, как та по комнате носится, когтями шкрябает. Бардак – страшный! А она стоит, глазками сверкает – вот прям как ты сейчас. Мечтательная такая, красива-а-я – страсть!

Он и сам замечтался, этот человек, за считаные секунды ставший чужим. Серые глаза затянул туман воспоминаний, скрыв на время извечную колючую подозрительность. Опасный безумец с ножом – вот кем он стал. Женька вглядывался в знакомые черты и не узнавал их. Вслушивался в хрипловатый голос, с теплотой и ностальгией вещающий о безумном, отвратительном, кровавом, и не мог понять, кому он принадлежит. Какой-то злобный пришелец из темных глубин космоса, жестокий инопланетный разум поработил его отца – чем еще объяснить такое?

…кап-кап, по капле – кап, плещет у самого края…

– …маманька твоя сильно артачилась. Жмуров мне прятать помогала, пилила там, мешки сбрасывала, а сама – ни-ни! Я даже думал, что кошек она режет, потому что боится… ну, знаешь, чтобы мне угодить. Я ей как-то пригрозил, что тебя порешу. Только тогда сдалась. Уж очень она тебя, Женька, любила! Больше жизни…

Доски подоконника ткнули Женьку в поясницу. Второй раз за день он вжался в них, пытаясь то ли просочиться на улицу, то ли отрезвить себя, болью прогнать жуткое наваждение. Отец, заметив, чуть подался вперед, успокаивающе протянул руку.

– Тише-тише, малой! Ты не бойся! Я же так, припугнул просто! Иначе она бы ни за что сама не решилась. Упертая была, маманька твоя, земля пухом. А чего упиралась? Жажда крови, она ведь в каждом человеке сидит, в каждом, Женька. Надо только помочь чуток, выпустить, а дальше она сама разрастется. Надо просто подтолкнуть. Но тебя бы я и пальцем не тронул, клянусь! Не бойся!

…ш-ух-шшух, ш-ух-ш-ух – неслышно падают соломинки…

Татуированная рука перевернулась, обнажив чистую ладонь, рассеченную глубокими линиями. Но Женька все вдавливал мокрую от ледяного пота спину в обожженный солнцем подоконник. Он боялся превращения отца, боялся подменившего его оборотня, но не настолько, чтобы примерзнуть к месту. Он бы ударил, рванулся, попытался убежать, но не мог пошевелиться, видя, как за отцовской спиной ходит волнами, вспучивается матрас. Ссохшаяся кисть выглядывала из распахнутой молнии. Пальцы с ломаными расслоившимися ногтями ощупывали кровать, толкали воздух, точно упираясь в упругий невидимый барьер.

– Ты ведь мой. Кровь от крови мой, Женька. Когда вас с маманькой из роддома забирал, она мне тебя в руки сунула, а я ж даже не знал, что с тобой делать. – Отец виновато улыбнулся. – А потом глянул в твои глаза – как в зеркало посмотрел, вот ей-богу! Я уже тогда понял, что это в тебе сидит, как во мне, на самой поверхности. Все думал, все эти годы думал, как же это из тебя выпустить? Подталкивал так, чтобы осторожно. Я ведь боялся, Женька, очень боялся, понимаешь? Маманька твоя, уж на что кремень-баба, а сам знаешь, не выдержала… А ты – сам! Сам!