Шишков - [52]

И наконец, чтобы не оставалось никаких сомнений в истинных причинах убийства Анфисы, припомним, какие картины будущего «сменялись и оценивались с молниеносной быстротой» в сознании Прохора, когда отец ошеломил его своим ложным, будто бы невольно вырвавшимся признанием, что Анфиса уже второй месяц как беременна.

«Вот Анфиса — жена Прохора: значит, наступят бесконечные дрязги с отцом; капитала Нины Куприяновой в деле нет, значит, широкой работе и личному счастью Прохора— конец. Вот Анфиса — жена отца, значит, капитал Нины Куприяновой в деле, зато в руках мстительной Анфисы — вечный шантаж, вечная угроза всякой работе…»

Преступник Прохор Громов торжествует — он владыка золотой тайги, а по существу, ни к чему ему эта победа: воспоминания о кровавом злодеянии разрушают психику этого когда-то могучего человека. Он пытается утолить свою боль то в чудовищных оргиях, то в бегстве в таежные дебри, к «старцам», то в исповеди перед отцом Александром.

«— Душа моя за последнее время как-то мрачнеть стала. Загнивает, понимаете ли…»

Он все чаще и чаще прибегает к помощи кокаина. Им овладевают длительные голлюцинации устрашающего характера, доводящие его до неистовства.

Когда наступает просветление, Прохор Громов принимается за дело.

Многим казалось невероятным, что после мятежа доведенных до отчаяния приисковых рабочих, после расстрела их шествия Прохор Громов ничего лучшего не мог придумать для быстрейшего поправления своих пошатнувшихся дел, как издать приказ: «С первого числа понизить заработок всем рабочим на двадцать процентов, рабочий день удлинить на два часа». Да, еще удлинить, когда уже и без того стон стоном стоял! Но Прохор Громов считал: «Рабочие избаловались повышенной платой, „наживали“ на его хлебах жирные морды, вместо двенадцати часов работают… по десяти». Прохор Громов считал, что, если рабочие не захотят выполнять эти его условия, пусть уходят, он найдет других…

Да это ж какой-то сумасшедший, изувер! Но вот что писал об эксплуататорах К. Маркс:

«Как капиталист, он представляет собою лишь персонифицированный капитал. Его душа — душа капитала… Капитал — это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает»[24].

Заканчивая этот анализ эпопеи, необходимо признать, что автор «Угрюм-реки» не только прекрасно знал жизнь, но и оценивал историческую действительность с точки зрения борьбы классов. В созвучии романа-эпопеи «Угрюм-река» с современностью должны мы признать ее непреходящее историко-художественное значение…

«Угрюм-река» — это действительно такое произведение, ради которого стоило жить и тяжко трудиться в Сибири.

«В этой книге Шишков, — подчеркивает Федин в статье „Прощание“, — проявил все стороны большого русского бытописателя, и когда наш читатель захочет заглянуть в глубины глубин истории Сибири, он не сможет обойтись без Вячеслава Шишкова…»

Профессор Б. Томашевский отмечал: «Кто раз прочел „Угрюм-реку“, тот уже не забудет эту вещь, хотя бы из памяти и стерлись отдельные извилины в сложном рисунке сюжетного развития».

По трудному пути

Надежды на отдых после столь продолжительного и напряженного труда над романом «Угрюм-река» остались неосуществленными. После долгих раздумий и советов друзей он решает писать роман о Емельяне Ивановиче Пугачеве. Уже в начале 1934 года в письме к М. В. Аверьянову Вячеслав Яковлевич сообщает, что работает «над Екатериной и Пугачевым и их сродниками, книг нашел много, но не все еще…».

Да, это было далеко не все. И материалов, и книг, и журналов у него было много, и с их помощью писатель мог разобраться в обстановке XVIII века, нащупать среди разнообразных и противоречивых высказываний о Пугачевском восстании, о царе-самозванце исторически правильный ориентир, почувствовать и осознать движущие силы эпохи, составить представление о грандиозных событиях, наметить приблизительный план своего повествования. Но ведь от художника слова в историческом романе требуется иное, и куда большее! Поэт, писатель, вторгшийся в давно минувшую эпоху, должен в идеале, говоря словами Белинского, вынести «из нее вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории».

И, приступая к работе, он испытывал мучительнейшие сомнения.

«„Пугачев“, — опасался Шишков в письме к И. А. Новодворскому, — к сожалению, будет, думаю, плоше (в сравнении с „Угрюм-рекой“. — Н. Е.). Ушли годы, не та кровь во мне, — охладела (разве что подогрею на сухумском солнышке), и чувствуешь большую узду выучки на своем пере, которая, черт бы ее драл, сдерживает размах естественного творчества. А это, может быть, лучше, а может и хуже, я и сам не разберу, одного боюсь, как бы из живого родника не потекла дистиллированная водичка».

Речь шла о характере пугачевцев, об их душах, мыслях и чувствах, о людях, которые должны были «заселить» новое произведение Шишкова. Вот их-то Вячеслав Шишков искал не в книгах, а в жизни и, представьте себе, в советской действительности.

Поэтому в беседах с друзьями, которые ему рекомендовали сосредоточить все свое внимание исключительно на «Емельяне Пугачеве», он с улыбкой снисходительности говорил, что не собирается, подобно «скупому рыцарю», сидя безотлучно на сокровищах, отрытых в кургане древности, наживать себе геморрой.