Шишкин - [89]

«Ну да… оно, положим… нет, вот что я вам скажу… например, как к тому говорится…»

«Ефим Ефимович, скажи, кто ты такой есть?»

А Ефим: «То есть откуда произошел?.. Родители бедные, семья, помогать надо, поступил из средней школы в департамент окладных соборов. Ну, да как тебе сказать — и сам плохо работал, а тут еще помогать другому пришлось, который совсем ничего не делал, а только свистел.

— Кто же это свистел?

— Да все тот же Чайковский! Со мною сидел, лентяй, не записывает входящие, а знай — насвистывает! Ну, при сокращении штатов нас первыми с ним и выгнали. Свистун поступил в консерваторию, а я бродил вокруг Академии художеств, близко от дома, и поступил туда. А потом на конкурсе в Обществе поощрения получил премию за картину. Выбрали в члены передвижников, вот тут, конечно, оно того, лучше, то есть, как тебе сказать…»

Через двадцать лет, по рассказам Брюллова, Волков в его доме встретился с Чайковским. Тот сразу узнал Ефима Ефимовича:

— Это ты, Волков?

— А это ты, Чайковский?

Чайковский повис на тонкой шее пейзажиста Волкова, а тот автору «Онегина» прямо в ухо нескладным голосом запел: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни».

В мае 1879 года И. И. Шишкин с семьей и учениками Е. Е. Волковым и А. Н. Шильдером выехали на этюды в Крым. Побывали в Симферополе. В Ялте Иван Иванович посетил кладбище, на котором был похоронен Федор Александрович Васильев, зарисовал его могилу. Могила на взгорье. Далеко видно окрест. Внизу — море, солнечный, зеленый, даже чем-то сказочный город. Гудят пароходы. Катят по узким улочкам тарантасы с нарядной отдыхающей публикой. И воздух такой чистый и свежий. Отслужили панихиду и отправились по окрестностям…

Крым оказался живописным. Бродили по густым лесам, лазали на кручи, работали в монастыре Козьмы и Домлана. Впечатлений было предостаточно. Погода благоприятствовала, и этюдов написали множество. Из Алупки добирались до Гурзуфа как цыгане, в арбе. Возвратившись в Петербург, долго вспоминали поездку.

Ольга Антоновна внимательно слушала рассказчиков. Ей было тоже что показать. За лето она сделала массу рисунков и этюдов, и Иван Иванович с удовольствием отметил, что она брала только тона, как он этого просил.

— Этюды ваши, Ольга Антоновна, полны задушевной прелести, — говорил Шильдер.

Ольга же Антоновна внимательно следила за выражением лица Ивана Ивановича и угадывала: он доволен.

— Верно передаете характер растительных форм, верно, — говорил он.

И она чувствовала, как радостно становилось у нее на душе.

Рисунки же ее привели требовательного Ивана Ивановича в восхищение. (В 1887 году, через шесть лет после смерти Ольги Антоновны, он издаст их альбомом).

Любопытно проследить за высказываниями Ивана Ивановича, запомнившимися ученикам.

— В этюде не следует тягаться за картинностью, для этого служит эскиз, — говорил он. — В нем должен быть тщательно передан кусок натуры, со всеми подробностями. Картина же должна быть полной иллюзией, а этого невозможно достигнуть без всестороннего изучения выбранных сюжетов.

И было еще одно — главное, что он требовал от учеников. Вспомним здесь слова, сказанные им П. И. Нерадовскому.

— Ну, вот, я тоже люблю архитектуру, — говорил Иван Иванович, услышав об увлечениях П. И. Нерадовского, — люблю жанр, люблю портреты, люблю… мало ли что я еще люблю, да вот заниматься этим не занимаюсь и не буду заниматься. А люблю я по-настоящему русский лес и только его пищу. Художнику нужно избрать одно, что ему больше всего полюбилось. И вам советую полюбить одно. Только тогда будете с успехом совершенствовать любимое. Разбрасываться никак нельзя.

Основой же всего Иван Иванович считал рисунок. С него начинал преподавание.

— Иван Иванович, а ведь знаете, чем вы поразили меня? — скажет однажды Ольга Антоновна. — Знанием цветов. Помните, в Сиверской однажды сорвала я цветок красный с липким стеблем и мелкими малиновыми цветочками, а вы и говорите: это дрема. Ну, как спать не будете, положите его под подушку и уснете. Как же долго я все это помнила.

Не сказала она в тот раз о другом, чутко уловленным ею — его сыновнем отношении к природе.

Летом, в Сиверской, то было. Созрела рожь в поле. Ее убрали, и снопы поставили в суслоны. Рано утром крестьяне снимали с них верхние снопы, чтобы рожь сохла быстрее, а по вечерам, спасая ее от росы, надевали их вновь.

Однажды днем прогремел гром. Небо почернело, и скоро разразился ливень. Иван Иванович, развешивавший этюды в комнате, увидел дождь, выскочил на веранду и кинулся в поле.

— Куда вы? — закричала Ольга Антоновна.

— Суслоны закрывать. Бежимте вместе, — позвал он, шлепая босиком по мокрой траве. — Рожь намокнет!

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Каждое утро и ежевечерне повторяемые слова молитвы не были для Ивана Ивановича простым ритуалом…

О важности рисунка говорил Иван Иванович и еще одному ученику — Н. Н. Хохрякову, к занятиям с которым приступил с зимы 1880 года. Хохряков был родом из Вятки. Привел его к Шишкину А. М. Васнецов. Представил как учителя, работающего в народных школах Вятской и Уфимской губернии. Н. Н. Хохряков кончил земское техническое училище, но имел тягу к искусству. Очень был привязан к родному краю, писал места, близкие сердцу.