Шишкин - [32]

«Были мы сегодня на Адмиралтейской площади, — пишет он на масленицу 28 января 1858 года домой, — где, как вы знаете, цвет петербургской масленицы. Такая все дрянь, чушь, пошлость, и на эту-то пошлую катавасию стекается пешком и в экипажах почтеннейшая публика, так называемая высшая, чтоб убить часть своего скучного и праздного времени и тут же поглазеть, как веселится публика низшая. А нам, людям, составляющим публику среднюю, право, не хочется смотреть».

В праздничные дни работы останавливались, а без дела Шишкин не мог. Безделье мучило его. Противоречивые мысли рождались у него. Откровенный и прямой в общении, привыкший видеть в людях доброту и порядочность, он в столице соприкоснулся с миром иным, подчас чуждым ему. Интрига, зависть в кругу студентов Академии художеств задевали его, глубоко огорчали. Преподаватели были суховаты в общении, и одна надежда была — забыть обо всем, почувствовать свободу, выбравшись на природу. Но до лета было далеко. Не было и внимательного преподавателя, как Мокрицкий, здесь в Петербурге. Тот бы сразу понял причину переживаний и нашел бы чем утешить любимого ученика. Умный он человек. Аполлон Николаевич, жизнь испытал, все-то знает, только далече.

Немудрено, что в таких условиях работать тяжело, а то и просто руки опускались. Зиму работал-работал Иван Иванович, а получить большой серебряной медали не смог. Медали ему не дали. «…Профессор мой в недоумении, от моей картины он ждал лучше. И странно было, я и сам думал, что будет лучше — это просто незадача, — я бы теперь новую писал лучше, но уже времени нет — поздно.

Соперники мои торжествуют моей неудачей (вскользь замечу, что это общий недостаток художников, зависть), которых четверо.

А жаль, это экзамен самый важный и он бывает один раз в год. Следовательно, год потерян.

…Но вот и лето недалеко, постараюсь оправдать себя в глазах профессоров, мне предлагают ехать на лето на Валаам. Но не знаю, как кончится, туда бы недурно».

В письме Шишкин впервые упоминает о Валааме, еще не зная, какую роль сыграет в его жизни пребывание на этом острове, где которое столетие подряд жили монахи и куда со всех концов России устремлялись паломники.

Была и еще одна причина душевной смуты Шишкина.

Московская школа живописи, в которой большую роль играла натура, в те годы как бы вступала в схватку с академическими взглядами на пейзажную живопись («видопись»). Задачи Академии были несколько иными, и московское течение вызывало если не раздражение, то глухую неприязнь.

Если москвичи тяготели к изображению естества, неприукрашенной природы, находя в ней именно национальное, то петербуржцы требовали от видописцев доведения естества до установленных, выработанных годами канонов красоты. Понятно, какое отношение со стороны петербуржских профессоров могли ощущать на себе молодые художники — недавние выпускники Московского училища живописи и ваяния.

Под влиянием новых требований, а просто сказать по вынужденной необходимости, должен был придерживаться принятых канонов и Шишкин. Что это так, можно судить по двум его упоминавшимся здесь работам: «Вид в окрестностях Петербурга» и «Дубки под Сестрорецком», написанным в первые годы пребывания в Академии.

Однако он не мог забыть заветов московских учителей. И не кто иной, как Мокрицкий, возможно, вспомнив об уроках Венецианова, обращал внимание Шишкина на необходимость изучения натуры и поисков самостоятельного, неподражательного пути творчества. Не потому лп Иван Шишкин при каждом удобном случае садился писать письмо учителю и спрашивать советы. Мокрицкому он доверял как нпкому. И получал долгожданные ответы.

Да, тот и здесь был его преподавателем. К нему, а не к официальному руководителю по Академии профессору С. М. Воробьеву обращался он в тяжкую для себя минуту, и у него находил помощь. Впрочем, по справедливому замечанию одного из историков искусства, то, что Воробьев не пытался всерьез руководить Шишкиным, «можно считать только положительным явлением».

Через много лет Иван Иванович, вспоминая те давние студенческие годы, запишет на листке бумаги: «Недостаточность руководителей и руководств по искусству вызывала необходимость добиваться всего своими силами, ощупью, наугад».

В те годы на ощупь и наугад пробивался не он один.

В конце пятидесятых годов внимание русских художников, которым начали претить итальянские виды, привлек Валаам.

«Остров Валаам, бесспорно, живописнейшее место старой Финляндии, — писал известный подвижник и духовный писатель XIX века Игнатий Брянчанинов. — Оп находится на северной оконечности Ладожского озера. Подъезжаете к нему — вас встречает совершенно новая природа, какой не случалось видеть путешествующему лишь по России: природа дикая, угрюмая, привлекающая взоры самою дикостию своею, из которой проглядывают вдохновенные, строгие красоты. Вы видите отвесные, высокие, нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят, как исполины, на передовой страже. Вы видите крутизны, покрытые лесом, дружелюбно склоняющиеся к озеру. Тут какой-нибудь пустынник вышел с водоносом в руке почерпнуть воды и, поставив на землю водонос, загляделся на обширное озеро, прислушивается к говору волн, питает душу духовным созерцанием. Вы видите огражденные отовсюду гранитными, самородными стенами заливы, в которых спокойно дремлют чистые, как зеркало, воды, в то время как в озере бушует страшная буря…»