Шишкин - [112]

В Собрание Академии, которое направляло и руководило всеми делами, находящимися в ведении ее, вошли наиболее крупные художники: Суриков, Поленов, В. Васнецов, П. Чистяков, В. Маковский. Передвижники, казалось, могли праздновать победу.

«Если Академия дает стены, дает полную автономию преподавателю, полную свободу устройства своих выставок, так отчего теперь ломаться? — писал И. Е. Репин В. В. Стасову. — Теперь Академия в руках у такого милого, доброго, просвещенного человека, как И. И. Толстой, ни капли формалиста, говорящего прямо: сделайте хорошее дело, — ручаюсь, пока я здесь, никто не помешает вам, придите и устройте Академию, как собственную школу, о которой вы мечтали и которой не могли осуществить; вам полное доверие и возможность открывается».

Репин даже пошел на разрыв с критиком, который считал, что возвращение передвижников в Академию «есть шаг назад к мраку и погибели».

Тревога и сомнения Шишкина случайными не были. Порождены они были отнюдь не неверием в собственные силы как педагога, руководителя мастерской, нет, мысль о предстоящем столкновении с «чиновничьим духом», чиновничьим миром, который продолжал существовать в Академии художеств и который не смог бы изжить и И. И. Толстой, приводила его в смятение. Не мог не знать он, что совсем недавно еще против II. П. Чистякова плелись хитроумные интриги в Академии, прямого и честного человека и художника хотели выгнать и говорили, что Чистяков сведет с ума Академию. Лишь с уходом Исеева интриги прекратились, но надолго ли?

Неприязнь к интриганству и бесила его. Плести интриги, а следовательно, лишаться душевного мира он положительно не мог.

Постепенно «чиновничья среда» сделает свое дело. Уйдет из Академии Шишкин, уволят Куинджи, расстанется с Академией Репин. Но все это в будущем. А пока… пока по утрам Иван Иванович отправлялся на набережную Невы, в здание Академии художеств.

— Чтобы стать настоящим художником, надо полностью подчинить себя натуре, — говорил он ученикам. — Будем учиться создавать портреты природы.

Учеников знал не первый год, и те знали его требования. Борисов, Химона, Бондаренко, Вагнер, Рушиц и другие частенько в прежнее время бывали у него дома.

В первый день занятий он был весел, дружелюбен и очаровал всех.

— Приступим к рисунку. И коль скоро слякотная погода не позволяет пребывать нам на природе, обратимся к фотографии, — предложил он и выложил из папки несколько фотографических снимков, отобранных им накануне.

Живой, импульсивный, прямодушный Куинджи не признавал системы обучения, развиваемой Шишкиным. Не рисунка, но цвета требовал Архип Иванович от учеников. У него писали картины, и это привлекало в его мастерскую учеников Шишкина, которые принуждены были корпеть над рисунком с «мертвой», как им казалось, фотографии. Частенько они появлялись в мастерской у Куинджи и подолгу задерживались там. Чаевничали, обсуждали новости. Впрочем, «деда» своего любили и уважали.

Мастерские художников находились в смежных помещениях нижнего этажа Академии с окнами, выходящими на 3-ю линию Васильевского острова.

Иван Иванович ценил в Куинджи колориста и однажды предложил ему слить мастерские и преподавать вдвоем. «Я буду учить рисунку, а ты — колориту», — сказал он. Архип Иванович неожиданно наотрез отказался от предложения и прямодушно заявил, что находит метод Шишкина вредным для живописи. Иван Иванович обиделся. Между руководителями мастерских произошло охлаждение.

Все ревнивей относился старый лесовик к тому, что ученики его скучали над однотонными фотографиями лесных пейзажей, снятых с натуры в увеличенном виде. Похоже, не все из них осознавали, что зимой нельзя учить с натуры передаче формы и рисунка деревьев. Не у всех хватало терпения дожидаться лета. Все дольше и дольше задерживались они у Куинджи и испрашивали у него совета. Те же, что принимали идеи Шишкина, кропотливо учились рисунку.

Донеслись до Шишкина и неодобрительные отзывы Куинджи о его некоторых работах. Разрыв стал неминуем. Честолюбие взяло верх в преподавателе Куинджи. Чтобы наработать авторитет, он не всегда заставлял работать учеников, предоставляя им в том полную волю. Дело, правда, кончится тем, что однажды, через два-три года, он признается с сокрушением знакомому:

— Я знаю, что такое природа, и знаю, что ее не схватить. А у них?.. (Разговор шел об учениках.) Они гвоздями прибивают к небу облака. Они из булыжника делают воду. Когда издали они увидят меня, то как зайцы бегут в сторону… Да. Были моими учениками. А теперь они не ученики мои. Мажут. По небу кистью мажут и думают, что эт-то небо… Кровь вся в голову кидается, все дрожит внутри. Думаю: не спал, не ел, шел в мастерскую, всю душу клал за человека, а он тучи контуром обводит. Понимаете, тучи черным контуром!.. Зачем же я учил их, зачем все внутренности перед ними выворачивал? И как это в Евангелии говорится: на песок или на камень упало? И так напрасно все, и в результате — никому не нужная деятельность…

«Он захлебывался и волновался, руки хватали воздух. Он смотрел на меня и не видел, — вспоминал собеседник Куинджи. — …Вдруг лицо его омрачилось. Он стал серьезен и пасмурен. Он замолчал.