Ширли Темпл третья - [7]
— У меня умирает собака. Я плохо сплю.
— Сочувствую. Это всегда тяжело. Когда я вспоминаю нашего шпица — он умер два года назад, — у меня сразу слезы на глаза наворачиваются. Его укусил щитомордник.
— Вы за него молились?
— За собаку? Ну, это случилось так быстро. Он умер в считанные часы. А чай у вас есть? Без кофеина?
— Конечно, — говорит она и идет в кухню. Пока закипает вода, а потом заваривается в кружке с Микки-Маусом чайный пакетик, она представляет себе дальнейшее, момент первого контакта. Вот пастор Фрэнк, стоя на коленях на хрустящей клеенке, кладет свои теплые руки на спутанную шерсть мамонтихи. Вот его слова, как жидкий свет, образуют вокруг Ширли что-то вроде янтарного панциря.
Мамуля несет чай в гостиную. Пастор Фрэнк склоняется над органом, легонько нажимает клавиши. Он его не включил, так что звука не слышно. Она ставит кружку на столик.
— Знаете, у нас с женой нет кабельного телевидения, — говорит он, — но в последнее время вокруг столько пересудов о шоу вашего сына. Правда, что они оживили неандертальца? О таких вещах можно рассуждать по-разному. — Редкие русые волосы пастора зачесаны назад и напомажены. Один его палец лежит на си-бемоль нижней октавы, другой — на си-бемоль верхней. — Возможны два сценария. Согласно первому, Господь убил неандертальцев потому, что Ему было так угодно, а значит, возвращая к жизни одного из них, мы идем против Его воли. Согласно второму, такого существа, как неандерталец, вообще никогда не было, а так называемые ископаемые останки подложил нам не кто иной, как сам дьявол. Конечно, второй сценарий ужасен, потому что это значило бы, что мы вдыхаем жизнь в творения дьявола.
Мамуля чувствует, как на виске у нее бьется жилка.
— Они никогда не оживляли никаких пещерных людей, — отвечает она. — Только животных.
— И все-таки, — говорит он, словно приводя решающий довод.
Они садятся в глубокие кресла лицом друг к другу. Мамуля колеблется, не зная, продолжать ли задуманное. После долгого молчания он спрашивает, не хочет ли она помолиться за сына.
Пастор Фрэнк тянется к ее рукам. Сколько раз за последние тридцать лет она вкладывала свои руки в его и произносила слова молитвы? Сколько раз он проливал свет в сумерки ее души? Он знает все, что можно знать: о каждой ее муторной встрече с отцом Томми, о ее визите в больницу и о том, что она чуть не сделала там в синем халате и тонких, как бумага, шлепанцах, о каждом темном сне, каждой темной мысли; ему известны ее сомнения о Боге, об аде, о том, что будет после.
Пастор Фрэнк молится за ее сына. Он просит Бога вернуть Томми обратно домой, защитить от сил зла, которые хозяйничают в этом мире, снова направить Томми на путь истинный. Его слова парят у него над головой перистым облаком в ночном небе, их узор ломается и складывается заново на стратосферных ветрах. Мамуля, твердо стоя на земле обеими ногами, могла бы потянуться к ним снизу, запустить в них пальцы, но она этого не хочет. Она переиначивает в себе слова пастора Фрэнка, заимствует их силу. И возносит свою собственную молчаливую молитву, посвященную существу из соседней комнаты, надеясь, что обе их молитвы будут услышаны вместе.
— А про собачку мою добавите? — спрашивает она.
— Конечно, — отвечает он. — Приведете ее?
— Она у ветеринара.
Пастор Фрэнк улыбается и еще раз пожимает ей руки. Он говорит тихо, почти что шепотом. Он просит Бога не обойти Своей милостью славную малютку — как ее кличка? — малютку Ширли Темпл. «Господи, — говорит он, — мы превозносим красоту во всех Твоих созданиях — рыбах и птицах, черепахах и белках, кошках и собаках, и даже опоссумах».
Ночные стенания не прекращаются. Один из соседей заходит пожаловаться, и Мамуля сваливает все на телевизор, на свою глухоту. Она пробует оставить в прачечной зажженную лампу. Пробует подтыкать под все двери полотенца, чтобы приглушить шум. Распечатывает изображения тундры и других мамонтов и расклеивает их по стенам. Иногда по ночам, в полусне, Мамуле чудится, что эти крики исходят откуда-то из недр ее собственного тела. Она открывает рот, почти уверенная, что крики станут громче. Спит она только урывками. Ей снится, что Ширли ведет ее куда-то в мире снега и льда и неопознаваемых пейзажей. Все направления кажутся одинаковыми, но Ширли знает дорогу. Им очень важно добраться туда, куда они идут, но утром Мамуля уже не может вспомнить почему.
В одну из ночей она дает мамонтихе сразу три таблетки. На следующую ночь — четыре. Но какой бы ни была доза, они, похоже, не действуют.
— Ну что с тобой? — в отчаянии спрашивает она, снова в прачечной, при включенном свете. — Чего ты от меня хочешь? Тебе нужен самец? Мне очень жаль, но его нет и не будет. Ты здесь одна такая. Замолчи же ты наконец! Я уже все перепробовала, больше ничего не могу придумать. Я с ума сойду. — Она выходит обратно в коридор, оставив дверь в комнату Ширли открытой. — Ты этого хочешь? Выйти отсюда? Ну так иди. — Она распахивает дверь на задний двор. — Делай что тебе угодно.
По полу у ее ног медленно скользят желто-золотые полосы солнечного света. Она совершенно уверена, что никогда еще не видела утра, блистающего так особенно. Ей кажется, что она проспала тысячу лет.
