Ширали - [20]

Пострел взяла пакет и, мгновенно открыв, заглянула внутрь. Потом закрыла и подняла робкий взгляд, прижимая пакет к груди и дрожа от радости, которую старалась сдержать, потому что подсознательно понимала, что проявить радость перед чужой женщиной неудобно.

- Мы, пожалуй, тронемся, - сказал Маколи.

- Далеко? - спросила девушка, не в силах больше скрывать свою заинтересованность.

- В Мори.

- Господи, в такую даль!

- Через несколько дней доберемся.

- А на чем вы путешествуете?

- На своих двоих, - Ответил он.

- На чем?

- Пешком.

Ее, казалось, интересовали не ответы, а только возможность пофлиртовать, поддержать разговор. Она снова посмотрела на него, и они встретились взглядом. В ее глазах была нерешительность, будто она не знала, как устоять перед непоколебимо спокойной наглостью его взгляда. Наконец, не выдержав, она отвела глаза.

- Дождь ведь собирается.

- Возможно.

- Я чувствую ломоту в костях. У меня всегда кости ломит, когда собирается дождь.

- Меня тоже всего крутит, - сказал Маколи. - Но не от дождя.

Она снова подняла глаза, встретилась с ним взглядом и густо покраснела.

- И если хочешь знать отчего, - добавил Макои, обернувшись в дверях, - я скажу тебе на танцах на будущий год.

Ярдах в двадцати от пекарни Маколи велел Пострелу обернуться и посмотреть, глядит ли девушка им вслед. Пострел сказала, что она стоит на пороге. Маколи улыбнулся про себя.

Не миновать бы мне пощечины, подумал он, посмотри я не другую так, как смотрел на нее. Она принадлежит к тем увлекающимся натурам, которых возбуждает тайная игра, к тем женщинам, про кого говорят: в тихом омуте черти водятся. Они самые лучшие. Смелые же, те, что знают ответ на каждый вопрос, делятся на две категории: одни кокетливы, как кошки, и изменчивы, как вода или ветер, а другие - просто шлюхи. Первые увидят блеск в глазах мужчины, услышат, как он часто дышит, и довольны. А чуть дело примет серьезный оборот, тотчас зовут на помощь. Вторые же уж слишком часто укладываются на землю.

Тем не менее, пришел к выводу Маколи, продолжая думать об этой девушке, ничего она для него не значит. Он не знает, Сузи она или Фанни, умеет ли читать и писать, училась ли играть на рояле, ест ли мясо по пятницам и помогает ли маленькому Оскару его уроками. Он не знает, страдает ли она от запоров, кладет ли сахар в чай и давит ли угри на лице, сидя перед зеркалом. Он ничего не знает про ее семью, и как она живет, и, по правде говоря, все это было ему безразлично. Его она не интересует, а интересует лишь мужчину в нем. Она - образ, в который воплощается его желание.

В этой роли она и оставалась с ним, пока он шагал по дороге.

Хмурый день завершился ливнем. Укрыться было негде. Как звезда, сквозь кустарник мерцал свет, но он был где-то далеко, далеко. Маколи помнил, что в десяти минутах ходьбы есть высохшее русло реки, через которое перекинут мост, и побежал к нему. Пострел бежала рядом, втянув голову в плечи.

- Дай руку, - пронзительно вскрикнула она, когда Маколи начал спускаться под откос.

Они забрались под мост, отыскав место повыше, и уселись. Маколи пришлось согнуться, потому что голова его касалась досок моста. Они молчали. Кругом царила тьма, только ветер выл и плескал водой по настилу моста, просачиваясь в щели, да стучал дождь, невидимый и невидящий. Он тут же отыскал их руки и лица, заставляя ежиться, как бездомных собак. Сырой ветер вихрился над мостом. Маколи было холодно. Он чувствовал, как дрожит рядом девочка. Он развязал мешок, достал одеяло, и они закутались в одеяло, а поверх покрылись брезентом.

Для Маколи это вовсе не было тяжким испытанием. В этом было даже какое-то удовольствие. Им еще повезло уйти от дождя и согреться. Укромный уголок, уютный и тихий - конечно, удобств могло бы быть и побольше - но, черт побери, жаловаться не приходится. Бывает и похуже. Мог бы очутится под открытым небом, идти навстречу ветру и дождю, шатаясь, как пьяная баба на вечеринке. Он ждал, что Пострел начнет жаловаться, но она молчала.

Наоборот, она уткнулась в него и, довольная, похрюкивала.

- Мне здесь нравится, папа, - весело сказала она. - Здесь хорошо.

Он размышлял о прошедшем дне и обо всем, что случилось. Он думал о тысяче событий, происшедших, происходящих и грядущих. Вспыхивали и гасли мысли; возникали и туманились образы. Он видел лицо Кристи, представлял его себе ребенком - кровожадным ребенком с черной щетиной на лице, и ведь, верно, мать любила бы его, даже если б он отбивал горлышко от молочной бутылки и, играючи, глупый малыш, тыкал осколком ей в лицо. Мысль эта вызвала у него добродушную усмешку.

Пострел хихикнула ему вслед.

Думал Маколи и про Джима Малдуна, беспокойного, как собака, увидевшая привидение, напуганного до смерти и все же протянувшего руку помощи; белый, как полотно, его аж тошнило от страха, Малдун отворачивался, но оставался рядом, не придумывал поспешных отговорок, чтобы задать стрекача. Он хотел помочь. На это нужно мужество. Настоящее мужество.

И думал он о девушке. О Минни, Мэри, Мэйбл. Он хотел ее. Он понимал, как сильно хочет ее. Он хотел, чтобы она, смеясь, убегала от него, хотел поймать ее, овладеть ею, заставить ее забыть про смех и услышать, как она застонет от удовольствия, всколыхнувшись в последний раз. А он встанет и уйдет от нее, как герой, как победитель, оставив ее обессиленной от исступления.