Шипка - [187]

— Что поделаешь! — Василий Васильевич сочувственно взглянул на Тодора. — Такие девушки сродни солдату, и умирают они, как и воины…

— Турки еще поплатятся! — Христов сжал кулаки. — Мы еще за все им отомстим: и за Елену, и за Косту, и за Калитина — за всех погибших, русских и болгар!

Василий Васильевич приметил мальчонку, который старался не отстать от командирской лошади и норовил быть на виду. Одет он тоже в кафтан, шапочка с медным крестом та же, что и у взрослых. За плечами у парня тяжелое Пибоди, но он держался ровно и не сутулился — давалось ему это с большим трудом.

— Кто этот мальчуган? — спросил Верещагин. — Славный паренек!

— Иванчо, мой ординарец! — улыбнулся Христов, — Крестник подполковника Калитина: при нем вступил в дружину, на глазах Павла Петровича был окрещен огнем!

— Пуль-то боишься? — ласково спросил у парня Верещагин.

— Няма, — гордо ответил Иванчо и что-то затараторил по-болгарски. Василий Васильевич как ни старался, не понял ни одной фразы.

— Он говорит, — пришел на помощь ротный, — что боится только трус, что генерал Скобелев ничего не боится и умыш-

вновь подивился тому самообладанию, которое было присуще генералу. Конечно, можно внушить себе, что кланяться пуле непозволительная честь, но одно дело внушение, и совсем другое — не пригибаться, когда вот так пролетают сотни пуль, каждая из которых может впиться в твое тело и отправить тебя к праотцам.

Из-за выступа показался раненый; его поддерживали двое солдат, и он с трудом переставлял ноги. Верещагин тотчас признал — начальник скобелевского штаба. Вот угораздило! А еще четверть часа назад он настойчиво звал следовать за собой.

— Как же так, господин полковник? — растерянно спросил Верещагин.

— Вот так, — жалко улыбнулся в густую черную бороду начальник штаба. — Дни-то какие предвидятся, а меня в обратную сторону!..

— Бог даст, не задержитесь в лазарете, — попытался успокоить его Верещагин.

— Сам верю в это. Прощай, Василий Васильевич. Рисуй больше, а голову понапрасну не подставляй, одна она такая у России, беречь надо!

Верещагин еще раз пожелал полковнику скорого выздоровления и долго смотрел ему вслед, искренне сочувствуя и веря, что тот, если это станет возможным, быстро вернется в отряд. Он даже не представлял, как Скобелев, горячий, порывистый и подчас бесшабашный, будет обходиться без спокойного, уравновешенного и хладнокровного начальника штаба. Они часто спорили, убеждая и переубеждая друг друга, отстаивали свои точки зрения, отступали от чего-то, если это было целесообразно. счастливо дополняя друг друга.

«А ведь могли ранить и меня, — подумал Верещагин, — пуля. она дура, не разбирает, кого прошить: начальника штаба или вольного художника. Потом убил бы себя терзаниями: снова отстал от армии и валяюсь на госпитальной койке!»

Он закончил наброски и стал догонять Скобелева. Осторожность нужна, но теперь она казалась ему излишней. Он часто перечил себе и не был логичен в своих суждениях: минуту назад он радовался, что не находился на месте начальника штаба, сейчас убеждал себя в том, что промедление равносильно трусости и отставать от других он не имеет права, его место — впереди и со всеми. «Одна такая голова у России!» — вспомнились слова полковника. Что ж, это вправе сказать про себя любой, рядовой и унтер, офицер и генерал. Самый последний солдат знает, что голова у него единственная и заменить ее не дано.

Он остановился на просторном карнизе, нависшем над пропастью, и засмотрелся на селение Имитлия. Туда неотрывно глядел в бинокль и генерал Скобелев. Он был в своем длинном и теплом сюртуке на бараньем меху, пошитом в самый канун перехода через Балканы. Сюртук сидел отвратительно, горбил и кривил статную генеральскую фигуру, но шить новый уже не было времени. Скобелев успел смириться с тем, что лучше иметь неуклюжий теплый сюртук, чем щеголять в холодной одежде.

Верещагин был уверен, что за Имитлию враг непременно даст бой. Башибузуки и черкесы сновали сотнями на виду, пешие таборы двигались справа и слева, и с ними завязали бой солдаты авангардного отряда: слышалась частая ружейная трескотня, мелькали перебегавшие группы, доносились отзвуки далеких криков «ура» и «алла».

Полнейшей неожиданностью для Верещагина была весть, что турки оставили Имитлию без боя и отходят к селу Шейново, что в Имитлии полно припасов, не вывезенных противником, что турецкое население покинуло деревню вместе с войсками.

Погоняя усталого коня, Василий Васильевич спешил посмотреть оставленную деревню. Все было так, как сообщили первые вестовые. Правда, откуда-то слышались близкие выстрелы, и изредка проносились пули, но солдат, пробежавший мимо, сказал, что это колобродят попрятавшиеся башибузуки, что их сейчас изловят и добьют. Верещагин выхватил свою рабочую тетрадь и стал торопливо рисовать то, что видел: деревушку у подпожия Балкан, домики, усеявшие берег извилистой речушки, оставленных лошадей с повозками и раскиданным скарбом.

— Рисуете, Василий Васильевич? — услышал он за спиной знакомый голос. Оторвался от этюда, обернулся; к нему подводил хромую лошадь всюду успевающий военный корреспондент Логин Иванович Всехсвятский — широкоскулый, темнобородый, с гладкой розоватой кожей щек и хитро прищуренными глазами. Одет он был в длинную черную шубу с белым воротником и папаху. Он никогда не отличался тонким станом, а в этом одеянии смахивал на дородного купца.