Шифр Шекспира - [12]

— Завидую твоей выдержке. Или она не велела ее открывать?

— Нет, она только сказала, что если я открою коробку, придется идти до конца.

Сэр Генри вздохнул:

— Как видишь, смерть может все переиначить.

— Даже обещание?

— Даже проклятие.

Как же я сглупила! Мне казалось, я получаю сказочный дар, но, если подумать, сколько подобных даров губили своих обладателей — красные башмачки, которые не переставали плясать, или способность обращать все и вся в золото — мертвый, бездушный металл.

«Бред какой-то», — сказала я себе и рывком сдернула обертку. Бумага, шурша, развернулась, словно крылья сияющего мотылька, едва вышедшего из кокона, и запорхала по воздуху, прежде чем опуститься на пол, а в руках у меня осталась шкатулочка, обтянутая черным шелком.

Я осторожно сняла крышку. Внутри покоилась овальная миниатюра из черного гагата с цветочной росписью, оправленная в золотую филигрань.

— Что это такое? — вырвалось у меня. Тот же самый вопрос, который я задала Роз.

— Брошь, надо думать, — ответил сэр Генри.

Я потрогала ее пальцем. Красивая, но старомодная вещица. Трудно было представить, чтобы ее носил кто-нибудь моложе моей бабушки. Роз? Едва ли. Я бы точно не стала. И куда, черт побери, это должно было меня привести?

Сэр Генри нахмурился:

— Ну, цветы-то, надеюсь, тебе знакомы?

Я подняла шкатулку, вглядываясь в роспись при дрожащем свете фонарей.

— Анютины глазки? Маргаритки? — Я тряхнула головой. — Остальных не знаю. Я ведь выросла в пустыне, сэр Генри. Там цветет совсем другое.

— Все они упомянуты а «Гамлете». Это цветы Офелии. — Наклонившись вперед, он стал перечислять, указывая пальцем: — Розмарин, анютины глазки, троицын цвет и водосбор… Гляди-ка, маргаритка и даже несколько увядших фиалок. И рута. «Вот рута для вас, и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой». — Он фыркнул. — Скорее уж это травы безумия и смерти — британские аналоги ладана и мирры. Их частенько изображали в викторианскую эпоху на траурных украшениях в память об умершей — как правило, молодой женщине… Да, нездоровый был век, несмотря на величие. — Он откинулся на спинку сиденья. — Вот что досталось тебе в наследство: викторианская траурная брошь. Неясно только, почему именно она. Думаешь, Роз предчувствовала свою смерть?

Я покачала головой, водя пальцем по филигранному краю. Роз обожала язык цветов.

Как-то раз мы зашли в цветочный магазинчик на Гарвард- сквер, и один студент подбежал к ней и, упав на колено, протянул желтую розу со словами: «О ты, невеста молчаливых дней, питомица покоя векового!»[7] Роз преспокойно взяла цветок, провела им по щеке «воздыхателя», глядя на него своими изумрудными глазищами, и произнесла с нескрываемым довольством: «Два балла, мой юный Китс. Хотя за рвение хвалю. Да будет тебе известно, на языке цветов желтая роза означает ревность, зеленоглазого изверга»[8].

Даже в памяти она осталась такой — неподражаемо эпатажной. Глядя на брошь в переливах лилового, черного и зеленого, я вспоминала того мальчугана, завороженного ее глазами в окружении желтых лепестков. Тогда я еще подумала: «Бедняга не знает, что лучше — поклоняться ей или спасаться бегством». Теперь уже не помню, на чем он остановился. Разумнее было бы выбрать и то и другое — как поступила я.

Или неразумнее?

Меня передернуло. Я снова осмотрела брошь. Язык цветов… Неужели она знала, что скоро умрет? Тогда от ее слов меня бросило в дрожь, и не столько от страха, сколько от волнения. «Я кое-что нашла, Кэт», — сказала она.

Так что же? Может, ответ притаился между фиалок и маргариток? Брошь лежала в шкатулке — немой камень, не желающий выдавать тайн. Если это послание, мне ни за что его не прочитать.

Машина свернула на мою улицу, лежащую между серых викторианских особняков. Даже летним погожим полднем, когда весь Лондон высыпает на прогулку, здесь на редкость тихо; сейчас же, в два ночи, вовсе не было ни души — лишь ветер свистел в подворотнях и раскачивал древесные кроны, так что ажурные тени дрожали на залитых лунным светом стенах и мостовой. Где-то на выезде в открытом окне паутиной колыхались занавески. «А дом-то мой, — вдруг поняла я. — И окно на втором этаже тоже мое». У меня внезапно пересохло во рту от страха. Я же не открывала его перед уходом!

Когда мы подъехали ближе, таксист сбавил ход и остановился. Порыв ветра взбаламутил тени в окне, и я снова на миг увидела тот силуэт, словно вырезанный из тьмы чернее ночи, — даже не человека, а его отсутствия, дыры на месте человека.

Меня пробрал холод.

— Поезжайте, — шепнула я таксисту.

— Разве…

— Поезжайте дальше.

7

В конце улицы я обернулась. Занавески исчезли, на раме сиял лунный блик, и никакой тени внутри не было видно, может, померещилось? Я невольно стиснула коробочку с брошью.

— Передумали выходить? — спросил шофер.

— Да.

— Куда теперь?

Я пожала плечами и закуталась в два пиджака. Если тот тип узнал, где я живу, от него не скрыться.

— В «Кларидж», — мягко пробасил сэр Генри из недр такси.

Едва мы свернули на широкие проезды Мейфэра, я хотела заговорить, но он, чуть качнув головой, предупредил мои слова. Я проследила за жестом и увидела в зеркале, как шофер с любопытством на нас покосился. Поймав мой взгляд, он тотчас отвел глаза.