Шибуми - [37]

– Но, Никко. Представь себе, что не человек лишит тебя твоего дара. Что это сделает, скажем, какая-то определенная ситуация или событие. Как ты поступишь в этом случае?

– Я постараюсь найти способ разрушить ситуацию, чего бы мне это ни стоило.

– Но вернет ли это тебе твой дар?

– Не знаю, учитель. Но я сделаю все, что смогу. Отакэ-сан вздохнул, отчасти из-за жалости к Никко, такому невероятно беззащитному и уязвимому, отчасти же из сочувствия к тому человеку, который случайно, может быть, сам того не подозревая, станет причиной такого несчастья. Он ни минуты не сомневался, что молодой человек выполнит свое обещание. Нигде личность игрока не раскрывается так полно, как в игре го, а игра Николая, смелая и блестящая, отличалась в то же время холодностью и жестоким, почти бесчеловечным стремлением любой ценой достигнуть цели. Читая в душе Николая, точно в открытой книге, Отакэ-сан понимал, что его лучший, самый талантливый ученик может достичь величия, может стать первым европейцем, который поднимется до высочайших вершин го, до самых высоких данов; но он также знал, что мальчику никогда не суждено обрести успокоение и счастье в другой, более низменной игре – игре жизни. Небеса благословили Никко, одарив его чудесной способностью мистического перенесения. Но ядрышко этого дара было отравлено, под соблазнительной оболочкой скрывался смертельный яд.

Отакэ-сан снова вздохнул, рассматривая расположение камней. Партия была сыграна уже примерно на треть.

– Ты не возражаешь, Никко, если мы не будем доигрывать до конца? Мой старый желудок не дает мне покоя. А игра наша настолько классическая, что семена, которые мы посеяли, начиная ее, уже пустили корни, предвещая исход. На мой взгляд, ни один из нас не допустил серьезных ошибок, как тебе кажется?

– Вы правы. – Николай рад был остановить игру и покинуть эту маленькую комнатку, где он впервые узнал о том, что его мистические перенесения так уязвимы. Неужели произойдет что-то непредвиденное, что лишит его этой лучшей и самой основной части его жизни и отнимет у нее смысл?

– Так или иначе, учитель, полагаю, вы победили бы с перевесом в семь или восемь камней. Отакэ-сан еще раз взглянул на доску.

– Так много? А мне кажется, не более чем камней пять-шесть.

Сказав это, он улыбнулся Никко. Это была их шутка.

В действительности, перевес Отакэ-сан был бы не менее чем в двенадцать камней, и оба прекрасно об этом знали.

* * *

Шли годы, зиму сменяла весна, а лето – осень, жизнь в доме Отакэ-сан текла по-прежнему – с ее мелкими делами и обязанностями, раз и навсегда закрепленными за каждым из членов семьи, с ее неизменным уважением к хозяину дома, с упорным повседневным трудом и учебой, которые сменялись игрой, шумным весельем и тихой, нежной привязанностью, не менее искренней оттого, что она была молчалива.

Даже в маленькой горной деревушке, ритм жизни которой определялся мирными полевыми работами и сбором урожая, низкая, глухая нота войны постоянно вплеталась в симфонию ясного, спокойного труда. Молодые люди, которых в деревне знали с пеленок, вступали в армию; некоторые уходили навсегда, чтобы никогда больше не вернуться. Сообщение о нападении на Перл-Харбор 8 декабря 1941 года было встречено всеобщим восторгом; знающие люди в один голос утверждали, что не пройдет и года, как война закончится. Ликующие голоса кричали по радио о победах, следовавших одна за другой, в то время как японская армия гнала европейцев все дальше от берегов Тихого океана.

Несмотря на все это, некоторые землевладельцы недовольно ворчали, жалуясь друг другу на почти непосильный продовольственный налог, который взвалило на них правительство; в то же время поступление на рынок других товаров, обычных вещей, необходимых в хозяйстве, постоянно уменьшалось. Отакэ-сан все больше предавался литературной деятельности, поскольку количество соревнований по го сильно сократилось: все силы отдавались войне, а в гражданской жизни проявлением патриотизма считались отказ от всяких развлечений, строгость и аскетизм. Бывали случаи, когда война вторгалась и более откровенно в мирный уют дома Отакэ-сан. Как-то зимним вечером его средний сынишка вернулся домой из школы пристыженный и подавленный. Товарищи по классу насмехались над ним, обзывая “йовамуси” – слабым червяком, так как руки мальчика были очень чувствительны к холоду и днем, когда они занимались на улице гимнастической борьбой, он надел варежки, тогда как остальные ребята бегали по покрытому снегом школьному двору, раздевшись до пояса, демонстрируя свою физическую выносливость, закалку и твердость “духа самураев”.

Время от времени до Николая доносились сказанные шепотом или вполголоса словечки: “иностранец”, “гайдзин”, “рыжий”; в них звучали настороженность и недоверие, отголосок затаенной ненависти к иноземцам, которую внушали детям школьные учителя, одурманенные ура-патриотизмом. Однако Николай не особенно страдал от своего положения чужака в воюющей стране. Генерал Кисикава позаботился о том, чтобы в документах, удостоверяющих личность юноши, было указано, что мать его – русская (то есть нейтральная сторона), а отец – немец (то есть союзник). К тому же Николая защищало то величайшее уважение, которое крестьяне питали к Отакэ-сан, знаменитому мастеру игры в го, который оказал честь их деревне тем, что поселился здесь.