Шейх и звездочет - [9]

— Зачем тебе это? — застыл Киям-абы. — Продай.

— Так отдам, раз надо. А зачем он вам?

— Много будешь знать — скоро состаришься. Эк, тяжелая! Помоги донести, а?

7. Они же брат с сестрой!

Когда Шаих на шестьдесят девятой ступени подъезда опустил ношу, Киям-абы посочувствовал:

— Запыхался? Говорил, помогу.

Дверь открыла миловидная женщина, поразительно похожая на Кияма-абы. Она всплеснула руками:

— Опять тащит!

— Ну-ну, — шикнул Киям-абы, — познакомься лучше. Это Шаих. Хозяин тех самых голубей.

— Проходите, — она хотела взять железяку, но Шаих поднял ее сам и последовал за хозяином, который затрусил впереди, показывая, куда нести.

Шаих, как шагнул в двери, так и рот раскрыл. Это была не квартира, а натуральный музей. По стене от самой прихожей теснились разновеликие картины, написанные маслом, то в дубовых, покрытых лаком, то в позолоченных, по всей вероятности, гипсовых рамах. Хлебосольные натюрморты сменялись пейзажами, пейзажи — портретами, с которых глядели разные и в то же время похожие в чем-то друг на друга люди. Пересекая одну из комнат, Шаих задрал голову и остановился, позабыв о ноше. Вдоль расписного потолка тянулась вязь лепнины, сплошь затканная листьями, ягодками и ниспадающая по косякам дверей до пола. Прямо на стенах, свободных от обоев, поблескивали живописные шлейфы хвостов райских птиц, низвергались водопады и распускались диковинные цветы.

— Сюда, сюда, — вывел из оцепенения голос хозяина, и Шаих прошел в небольшую комнату.

— Здесь я и живу, — потер, как с мороза руки, Киям-абы. — Поставь сюда.

Комната, имевшая выход на балкон, тоже была отделана лепниной, расписана, но картины были уже не на стенах, а теснились колодами в углах. Освоившись, Шаих разглядел и резные мореные полочки с книгами — Каюм Насыри, Тукай, Такташ, Муса Джалиль, — и просторный письменный стол, край которого прикусили миниатюрные тиски. На другом конце темнели бутылки с какими-то растворами, банки с кистями.

Шаих взял с полки книгу, перевернул страницу-другую. Это были «Неотосланные письма» Аделя Кутуя.

— Читаешь по-татарски? — спросил Киям-абы.

— Не так быстро, но читаю.

— Э-хе-хе… А мои внуки… А мои внуки материнского языка не знают.

Шаих заметил на обороте обложки дарственную надпись.

— Подарок? От автора?

— Дружили с ним до войны, — пояснил Киям-абы. — И жены наши дружили. Сколько воды Идель унесла с тех пор! Война, ранения… Я вот выжил. А он… И он тоже — книга-то еще живет. Перед самой войной Адельша мне свой блокнот с толкованием почерков подарил. Сам составил. Занятная штуковина, все почерки объясняет, какой по характеру человек, как пишет. Но вот беда, не сохранил. Крохотный такой был блокнотик, с ладонь, но толстенький.

— Помните какие-нибудь толкования?

— Кое-что… Например, у кого строка на листе вверх уходит — человек энергичный, знает, зачем живет. Между прочим, сам Адельша именно так писал — стремительно и вверх.

— А кто вниз?

— Кто вниз… — Киям-абы помедлил, подбирая слово.

— Понятно. А еще?

— Кто выводит перед фамилией и инициал имени — тщеславен. То же самое — кудрявое начало фамилии. Что еще? Кто ставит, расписавшись, точку, — властен. У кого наклон влево — упрям. Плавные, закругленные буквы признак доброты, а раздельно написанные — рассудительности.

— Целая наука!

— Шуточная.

— Все равно интересно. — Шаих присел на табуретку. — Смотрю, у вас здесь и кабинет, и мастерская, и спальня.

— В некотором роде, — согласился Киям-абы. — У тебя самого сарай-то поуниверсальней.

— Ну уж! — Шаих еще раз окинул взглядом потолок, картины, тяжелые рамы… — Все это вы сами?

Киям-абы не ответил, но было видно, что он доволен сообразительностью гостя, лишь руками развел: не судите, мол, строго.

— Вы художник, Киям-абы?

— Нет, пенсионер.

— А это?

— Это… Э-э… самодеятельность.

— Ничего себе — самодеятельность!

— Это что! У внучки моей вот — талант настоящий. Посмотри. — Киям-абы поднял глаза на единственный на стене небольшой пейзажик в легкой резной раме.

— Казанка?

— Она.

— Я знаю это место — недалеко от Голубого озера.

— А ведь шутя рисовала. А заставь специально, — Киям-абы вздохнул, — лентяйка. Хотя, если у меня что не получается, ее зову. Посмеется, посмеется и поможет. Не сразу, после, когда лень спадет. Я ей: у тебя талант, тебе в художественный нужно поступать. А она рукой машет. В Москву, в Ленинград ехать. Смеется. Не думает о будущем, совсем не думает. «Хи-хи» да «ха-ха». Не знаю! У нас… у меня по-другому было. Хотел учиться, очень хотел, но судьба не спросила, куда хотел. А знаешь, как я удивился, когда первый раз увидел, как она рисует. Ей всего лет десять было. К калябушкам-то ее я привык. А тут как-то взяла мои кисти, краски… Я делал копию с Айвазовского — бушующее море, корабль несет волной… А она вертится под ногами, я даже прикрикнул: а ну, Юла, не мешайся! И ненароком взглянул в ее альбомчик. Батюшки! Аж дух перехватило. У нее лучше, чем у меня. Море, как живое. Дышит. Вот тебе и Юла. После я стал все ее рисунки собирать. «Казанку» и кое-что другое в рамы поместил. И знаешь, пять таких картин она отнесла в свой бывший детский сад, куда бегала малявкой. Я еле-еле «Казанку» отбил.