Шейх и звездочет - [72]

Но покинуть квартиру Пичугиных так быстро, как хотелось бы Шаиху, не удалось.

В коридоре путь лихой троице преградила сутулая фигура Семена Васильевича Пичугина в шерстяном спортивном костюме. Ни дать ни взять спортсмен, а не профессор.

— Куда, голубчики, мчитесь, сметая все на своем пути? Это и есть Шаих, о котором так много говорится в нашей семье и с которым я все еще не имею чести познакомиться и который является, как стало известно, соседом моего старинного друга Николая Сергеевича Новикова?

Пришлось остановиться, отвечать благопристойно на вопросы, пересиливая стучащееся в горле сердце.

Киям-абы попереминался с ноги на ногу и скрылся в своей комнате, откуда сразу донеслось постукивание металла о металл. Юлька, порхнув стрелками юбки плиссе, тоже исчезла. Профессор любезно предложил пройти в его кабинет. Шаих повиновался. В конце концов не на пожар бежал, если Верный вернулся, то вернулся, если нет, пять минут разговора с таинственной личностью, каким представлялся Шаиху Семен Васильевич, для Верного с подругой беды не принесут.

В просторном кабинете профессора с огромным письменным столом посередине, с ровными красивыми рядами книг на стеллажах под самый чистый от росписей и лепнины потолок, Шаих почувствовал себя неуютно. Из угла изучал гостя белками без зрачков какой-то мрачный мраморный философ. С лакированной ветки, торчащей над окном, жалил желтыми хищными глазами то ли беркут, то ли какая-то другая птица из семейства загнутоклювых. Хищник отражался в высоком, от пола до потолка, зеркале и поэтому казался неодиноким. «И ведь тоже, как и голубь, птица!» — подумал Шаих. В единственном свободном от книг проеме на стене висела линогравюра Пушкина. Пушкин скрестил на груди руки и тоже смотрел на Шаиха.

— Милости прошу. — Профессор указал жестом на стул с готической спинкой. — Не стесняйтесь, ага?

Шаих чувствовал себя стесненным. Он стеснялся этого небольшого роста, горбатого, но крепкого, как борец, человека с крупным утиным носом, цепкими голубыми глазами, сединой, покрывшей голову, точно глубокая белая панама, оставившей черными лишь виски да заушья, и с такой же молочной, как панама, — полный рот зубов — улыбкой. Профессор многажды попадался на глаза — то на улице, то в магазине, но с глазу на глаз Шаих с ним не оставался и не разговаривал. Не были, так сказать, официально знакомы. Хотя, бывало, Шаих наведывался к Пичугиным, сидел или у Юльки, или у Кияма-абы в то время, когда дома, у себя в кабинете, находился и Семен Васильевич. Но тот всечасно бывал занят и из-за двери кабинета не показывался. Что там, за этой высокой белой дверью? То же, что и у Николая Сергеевича Новикова — своя необъятная вселенная? Они знали друг друга, Николай Сергеевич и Семен Васильевич, хорошо знали. Это проскальзывало в рассказах Николая Сергеевича, однако он всегда чего-то не договаривал, нередко обрывал себя на полуслове — «у-ту-ту», задумывался и менял разговор.

И вот таинственная дверь распахнулась.

Оказалось, книг у профессора не меньше, если, пожалуй, не больше, чем у Николая Сергеевича. Это ревностно задело самолюбие друга одинокого ученого-астронома, будто сравнение шло с его, Шаиховой, библиотекой.

Шаих оглядывал кабинет и сравнивал. Порядочек у профессора был идеальный: книжечка к книжечке, на полках ни пылинки, на столе шик-блеск письменных приборов и стекла, в углу кабинета под бюстом философа на специальных подставках две пары разновеликих гантелей. Впрочем, у Николая Сергеевича порядок дома был не менее идеальный, просто своеобразно организованный, просто, может быть, менее ласкающий глаз. Шаих пытался придать сравнению сторонний взгляд: много общего в комнатах-кабинетах Семена Васильевича и Николая Сергеевича и прежде всего — книги, книги, книги. Но все равно это были разные планеты. И здесь, на профессорской, казалось, попрохладнее.

Выждав, когда юный гость утолит первое любопытство, которое неизменно возникало у посетителей этого оазиса человеческого интеллекта, Семен Васильевич скользнул несколькими обыкновенными для первой встречи вопросами: сколько молодому человеку лет? Давно ли он живет на Алмалы? и тому подобное.

Шаих отвечал и видел, что ответы большого интереса не вызывают.

Но вот профессор как бы ненароком осведомился о Николае Сергеевиче, и его голубые сухие глазки вспыхнули. Однако не в новостях о старом друге нуждался профессор, а в чем-то ином. В чем? Ведь почти на все свои вопросы о Николае Сергеевиче он сам же и отвечал.

— Так и живет один? Судьба... И по-своему счастлив. Попробуйте-ка навязать ему не тот образ жизни, повернуть туда, куда он не желает — где сядешь, там и слезешь. Лишь на вид покладистый: уту-ту да уту-ту... — Профессор опустился в кожаное кресло, поставил тяжелые с красным отливом кулаки на стекло письменного стола и словно бы стал выше ростом, — Как он справляется с одиночеством? Одно дело в молодые, здоровые годы, а теперь? Человеку же достаточно насморка, чтобы он почувствовал всю степень зависимости от других людей. А к старости беспомощность с каждым господним днем возрастает в геометрической прогрессии. Ты, голубчик, часто к нему заходишь? Знаю — часто. Ну и как он, как у него здоровьице? Он же, я помню, очень часто болел в молодости. Однажды целый год в постели провалялся. Слаб, слаб Николенька у нас был, ага... И в армию не взяли. Тощий, как жердь, ходил, вот-вот ветром поломает. А после вдруг окреп, даже плечами округлился. В середине пятидесятых это, нет, во второй половине, когда дела его научные особенно пошли. В одном солидном астрономическом издании в Москве сразу три его статьи дали. Академическое издание!.. Поддержали его тогда, ага... Ему тогда вдруг все стали мирволить, хотя и не имел он ни научных степеней, ни должностей, ни званий... Вот Николенька наш тогда и, как в народе говорят, раздобрел. Я же, голубчик, из народа. Отец мой машинистом паровоза работал. Ты катался когда-нибудь на паровозе? Нет? Э-э, удовольствие величайшее! Особенно зимой. Откроешь топочку, швыркнешь уголька, огонь жар-птицей замечется. Горячо! А выставишься на мороз, обдаст встречным, сам того не желая, отвернешься, в хвост состава глянешь, а там лишь снежная пыль из-под колес. Ту-ту-ту! — хватанешь за тягу. Машинист ведь и музыкантом должен быть, слух отменный иметь. Мой отец на баяне играл. А иначе каюк машинисту, прослушаешь червоточинку, развалится поезд. Наука! Машинистами рождаются. Рождаются, как интеллигентами в третьем колене. С каким очарованием вслушивался я в детстве в музыку слов: вестингауз, контрпар, компаунд... — Семен Васильевич примолк, почесал ногтем мизинца бровь (на мизинцах у него были оставлены длинные, аккуратно заостренные ногти, которые ни секунды не оставались в покое — то постукивали по подлокотнику кресла, то врезались в щели и углубления резного письменного стола, то, как теперь, рассекали густую бровь).